Итог цивилизации: фундамент, лезущий в небо

Г.С. Померанц  Дороги духа и зигзаги истории

Что такое Вавилонская башня? Фундамент, лезущий вверх, до облаков, но никогда не достигающий крыши. Так растет постмодернистская, постхристианская цивилизация, замахнувшаяся на весь глобус, – и вдруг, на взлете науки и техники, – стали иссякать силы.

 

Видимо, цивилизация, в которой наука и техника вылезли на первое место и загнали в угол все остальное, сама себя душит и вымирает. Это началось с хаоса темных веков. Из этого хаоса, как звезды, стали рождаться вольные города. Иногда они достигали статуса независимых государств. Потом, с их помощью, короли укоротили феодалов и возникли государственные системы, опиравшиеся на слуг единого закона, с единым национальным языком и культурой. В этих городах и нациях гуманисты открыли заново наследие античной философии, не зависимой от религиозной традиции; развитие наук разрушило картину мира, связанную с религиозным преданием, и незримо колебало "ценностей незыблемую cкáлу", ось нравственного порядка.

 

Этот сдвиг почувствовала трагедия Шекспира, Кальдерона, Корнеля и Расина. И до сих пор я слышу Гамлета: мир вывернулся из своих суставов; зачем же я рожден выпрямить его? И чувствую, как Паскаль, что бесконечность вселенной нельзя вынести без духовной бесконечности в человеческом сердце, без переклички бездны с бездной. А внутренняя бездна раскрывается мучительно тяжело.

 

Массовое сознание никогда до Гамлета и Паскаля не доходило. Но для масс величайшим потрясением было открытие Гутенберга, отдавшее Библию мирянам. Возник выбор между буквой церковной традиции и буквой Книги книг. Одним из предметов спора стала икона.

 

Средиземноморские народы, привыкшие молиться перед зримой святыней, не могли отказаться от "кумиров", но север Европы откололся от Вселенской Церкви. А после нескольких войн католиков с протестантами произошел другой раскол: нравственное сознание порвало с безусловной преданностью вере. Толерантность, победившая в XVIII веке, все больше и больше становилась равнодушием. Возникла амальгама разумного эгоизма с инерцией христианской морали. Она кое-как пережила кризис, вызванный Французской революцией. В тайнике, прячась от гильотины, Кондорсе создал новый миф – о прогрессе, постепенно смягчающем нравы. Этот миф чувствуется еще у Чехова, но в мировых войнах XX века он рухнул. Демон истории оскалил свои зубы.

 

Альтернативой взрывного развития показалось прокрустово ложе. Тоталитарные системы стремительно побеждали и так же стремительно рухнули. Продолжается вновь движение, похожее на модель первоначального взрыва, созданного астрофизикой. Зигзаги истории делаются все круче, угроза катастрофы – все явственнее. Современный Запад внутренне расшатан, и он это знает. В 1968 г., по случаю пятидесятилетия "Заката Европы" Шпенглера, Норберт Фрай писал в журнале "Дедалус": "Старость Европы стала таким же достоянием современной образованности, как динозавр и электрон". Европа, как царь Дадон, теряет агрессивность, отступает перед кучками фанатиков. Как пройти между хаосом и смирительной рубашкой? Запад перестал быть идеалом и потерял свое чувство идеала. Нас не утешает больше ответ Тургенева Герцену: Запад мог бы быть лучше, но лучше его ничего нет. И не радует шутка Черчилля: демократия – худший вид правления, не считая всех остальных. Демократия один раз уже оказалась мостом, по которому прошел Гитлер. И Александр Мень предупредил нас о возможности сплава клерикализма с фашизмом. В Румынии, накануне Второй мировой войны, такой сплав уже был создан.

 

Возникают мифы о добрых нравах, к которым надо вернуться. Вместо светлого будущего рисуется светлое прошлое. В публицистике уже мелькнуло сочетание слов "русская цивилизация". Для массы, которую формируют средства массовой информации, этот лозунг сойдет. Слово "цивилизация" за последние десятилетия совершенно потеряло определенность и допускает любые сочетания. Но хочется вернуть ему научный смысл.

 

Говоря по-старому, – это общество, достигшее уровня письменности, строительства городов и известной утонченности элиты. Предполагалось, что факел цивилизации передавался от культуры к культуре и в Новое время его держит Европа. Об этой цивилизации думал Бокль, когда писал "Историю цивилизации в Англии", историю мирового процесса, нашедшего в Англии свое продолжение. Он не считал Англию самостоятельной цивилизацией. Самостоятельными были только первые очаги будущих коалиций (Египет, Шумер, Аккад, Мохенджо-даро (1)). Постепенно между этими очагами (в Средиземноморье) или вокруг очага (в Индии и Китае) возникли воинственные царства и мечом пытались сколотить империи (можно назвать их цивилизациями второго поколения). Затем в Средиземноморье появились коалиции городов-государств (финикийских, греческих – часто демократических городов, – цивилизации третьего поколения), и, наконец, после кризиса административных единств без общих святынь – сложились имперско-конфессиональные коалиции (цивилизации четвертого поколения, дожившие до Нового времени, субглобальные цивилизации). Сдвиг в сторону демократических городов-государств был совершен только в Средиземноморье, в Индии и Китае имперско-конфессиональное единство было создано без этого зигзага.

 

В XIX в. подчеркивалась преемственность развития и европейский путь казался завершением. Этот взгляд доживает свой век в Америке. В Европе сознание кризиса полемически выразил Шпенглер. Он разрубил единый мировой процесс на "культурные круги", неповторимые по своему духовному облику. Друг другу они передают только технические навыки "цивилизации".

 

Принижение "цивилизации" (во главе которой шествовали Англия и Франция) перед культурой (фаустовской культурой, немецкой романтической культурой) вызвало резкую оппозицию у держав-победительниц, их возмущало, что победа цивилизации оценивалась как торжество техники над культурой. Однако кризис "европоцентризма" невозможно было отрицать. Тойнби нашел простой выход из положения: он признал деление истории на отдельные круги, но с некоторыми поправками, с примером передачи христианства от Рима к варварам, а сами круги переименовал в "цивилизации" – во множественном числе и без ясного определения, что такое цивилизация в постшпенглеровском смысле слова, как синоним культурного круга. То, что Тойнби предлагает как определение, хромает на обе ноги: это "минимальная группа стран, с которой имеет дело историк, занятый проблемами собственной страны". Бросается в глаза, что историк Испании не может не вспоминать мавров, историк Австрии – турок, историк Тибета – Индии и Китая. Да и Ричард Львиное Сердце воевал вне границ своей цивилизации.

 

Можно было бы избежать путаницы, приняв простое определение Леви-Стросса: "коалиция культур" (и рассматривать цивилизацию как устойчивую коалицию культур, способную выдерживать кризисы развития). Но его статья появилась тогда, когда терминология Тойнби уже утвердилась, а терминология Шпенглера была отброшена как попытка немецкого духовного реванша за проигранную войну. И мы все сейчас рассуждаем о цивилизациях по-английски, по Тойнби, преодолевая уникально английские трудности.

 

Теория Тойнби строится как история Англии. Это конституционная монархия, в которой никогда не было конституции. Это страна закона и порядка, но без кодекса законов. В Англии так можно было жить, но научная теория без "конституции", без ясной терминологии – это путаная теория. Практически все теоретики цивилизации после Шпенглера имеют в виду его культурный круг, группу стран; но это не всегда четко оговаривается и не запрещено употреблять слово "цивилизация", как кому удобно. Я считаю необходимым внести в постшпенглеровскую теорию цивилизаций старое определение, данное Эмилем Дюркгеймом, имея в виду Европу, но подходящее и другим субглобальным коалициям культур: "группа стран, объединенных единым milieu (трудно переводимый французский термин), который каждая из них по-своему выражает". Хочется только подставить, вместо попыток перевода milieu, единый свод святых текстов, единый язык святых текстов и единый алфавит (или систему иероглифов), облегчивший развитие местных языков в рамках общего пространства информации.

 

Только у Льва Николаевича Гумилева в центре истории не группа (коалиция, круг) стран, и не святая книга, а этнос; но Гумилев и не говорит о цивилизациях; все суперэтнические единства для него – нечто рыхлое, неустойчивое и обречено на распад. Гумилев довел рассечение мировой истории до конца, до истории племен, которые он хорошо знал как тюрколог. Любопытно, что при печатании моей статьи в журнале "Диожен" редактор его, г-н Кейюа, попросил опустить критику теории этносов, поелику идеи Гумилева никому в Европе не интересны. Я думаю, Кейюа был не совсем прав; в Ирландии, в Каталонии, в Басконии, не говоря уже о Югославии, – Гумилева читали бы с восторгом. У нас в Прибалтике это было именно так: и печатали, и читали. Советский Союз был тем самым рыхлым суперэтносом, распад которого теория этносов заранее описала и отчасти прямо вдохновила.

 

Можно взглянуть на Гумилева как на первого теоретика антиглобализма. Что такое советский интернационализм? Тот же глобализм, но с негодными техническими средствами и поэтому не удавшийся. Как всякий глобализм, он разрушал этническую иерархию ценностей, вошедшую в плоть и кровь, давая взамен абстракции без глубокого эмоционального контекста. К тому времени, когда Гумилева стали широко печатать, от первоначального советского интернационализма мало что осталось, но советский патриотизм, заменивший его, был неискренней канцелярской стряпней. И яростные нападки на полумертвый интернационализм 20-х годов вызвали бурный отклик. Одного только не понимали Гумилев и его читатели: всякая империя, в том числе Российская, тоже была глобализмом, одной из прошлых ступеней его развития (2). Рост русского этнического сознания разрушал традиции российского имперского субглобализма.

 

Говоря о русском этносе, Гумилев зачеркивал "всемирную отзывчивость" Достоевского, вселенское сознание Соловьева и многое другое. Но какая-то реальность за его словами стояла. А вот "русская цивилизация" – это фантом. Если не возвращаться к временам Ура и Урука, то цивилизация есть группа стран. Группа из одной персоны не бывает. Хотя под пером Хантингтона возникла японская цивилизация, и если так, то почему не быть российской?

 

Мысль Хантингтона влечет интуиция политолога. Он не замечает, что в оценке Японии как самостоятельной цивилизации и России как одной из стран православной цивилизации он исходит из оснований, опровергающих друг друга. В Японии он не хочет видеть примет дальневосточной цивилизации, в которой Страна восходящего солнца – только одна из многих: это единая группа святынь, амальгама конфуцианства и северного буддизма; единая в своих основах иероглифическая письменность; глубокое сходство в изобразительном искусстве (пейзаж Сэссю продолжает стиль Ма Юаня). Подчеркивается своеобразие (но Англия и Испания тоже своеобразны. Это не мешает им обеим входить в европейскую цивилизацию). Хантингтону надо отделить Японию, на которую можно положиться, от сомнительного Китая, и Япония отделяется, игнорируя органическое единство культуры Дальнего Востока.

 

С другой стороны, традиции холодной войны заставляют как-то отделять от Европы Россию и Сербию, и для этого вызывается из небытия православная цивилизация Византии. Кончилась холодная война с коммунизмом, но в рамках борьбы цивилизаций можно продолжать бороться с цивилизацией России и ее союзником как с незападной и антизападной. Неважно, что бывшие маргиналы византийского культурного круга (и прежде всего Россия) поодиночке вошли в Европу. Для принадлежности к православной цивилизации нужен только один признак – вероисповедание. Хотя в случае с Японией вероисповедание полностью игнорируется. Хотя православие не мешает ставить вопрос о принятии Румынии и даже Украины в НАТО, покровительствовать Грузии и т.п.

 

Посчитавши спокойно и строго, как советовал Окуджава, мы обнаружим, что в православной цивилизации остались только Россия плюс Сербия, с которой русских связывают общие воспоминания.

 

Таким образом, мы возвращаемся к примеру цивилизации из одной страны, роты из одного поручика, шагающего в ногу (по оценке русских патриотов) или не в ногу (по оценке американских патриотов); во всяком случае, не в ногу со всей остальной колонной. Более серьезный разбор положения России на стыке цивилизаций Евразии – в главе "Россия на перекрестке культур". Здесь я ограничусь несколькими замечаниями.

 

Икона XIV–XV вв. показывает, что Россия могла бы стать достойным продолжателем византийской цивилизации. Но история распорядилась иначе. Роман XIX в. показывает, что Россия оставила неизгладимый след на Западе. Невозможно представить себе читающего европейца без Достоевского, так же как без Сервантеса и Шекспира.

 

То, что Англия после Шекспира процветала, а Испания после Сервантеса хирела, в этом рассуждении неважно. Возродится ли Россия как живая культура – проблематично. В пользу этого говорит русская музыка, русская поэзия духовного опыта, против этого – русская политика. Однако проблематична и судьба Запада, перестающего читать и перестающего рожать. В последней дошедшей до меня статье Хантингтона он отказывается от мировой миссии Америки. Название статьи – "Уникальность – не универсальность".

 

Так обстоит дело сегодня. Но для культуролога, мыслящего веками, остается вопрос: почему Византия рухнула "с концами", почему обломки византийской коалиции культур не остались ей верны? Почему византийский центр потерял свою притягательную силу? Военное поражение не все объясняет. Иран, трижды завоеванный арабами, монголами и тюрками, создал такую блистательную культуру на новоперсидском языке, фарси, что арабский язык был отодвинут в богословие. Фарси стал языком мусульманских элит от Дели до Стамбула. Почему византийская духовность не вдохновила греков, оставшихся в городах Малой Азии, на что-то подобное? Почему византийская иконопись как-то сразу сникла вслед за падением Константинополя? Я не могу объяснить этого факта. Кое-что разъяснила интересная статья о. Георгия Чистякова (см. с. 263) о недостатках древнегреческой политической культуры, унаследованных византийцами, но многое до сих пор остается темным. Ясно только одно, что сегодня цивилизационного единства между Грецией, Болгарией, Румынией, Сербией, Грузией и Россией нет. Мы не воспринимаем грузин более близким к России народом, чем армян, предки которых отказались когда-то принять решения Халкидонского собора.

 

Сегодня православная цивилизация – фантом. Негативный фантом, понадобившийся Хантингтону, чтобы оправдать традиции американской внешней политики; положительный фантом, нужный для заполнения идейного вакуума в современной России; для оправдания консерватизма некоторых церковных кругов – и для полемики с Декларацией прав человека. Что этот фантом может дать? Если византийская духовность не сумела вдохновить греков, потерявших Константинополь, создать свой невидимый град Китеж, то почему мы можем надеяться, что традиции Симеона Нового Богослова и Григория Паламы победят влияния постмодернистского и постхристианского Запада? Или современное состояние РПЦ само по себе так прекрасно, что можно без боязни глядеть вперед, в надежде славы и добра? Ответ даст будущее. Антония Сурожского это будущее тревожило. Меня тоже тревожит. Россия не может отсидеться от кризиса христианской цивилизации в целом, от мирового духовного кризиса. Христианство может и должно участвовать в поисках выхода. Но надо признать, что готовых ответов на вопросы XXI века ни у кого нет. И плодотворнее всего искать ответы в перекличке, в диалоге с другими великими духовными традициями. Не грызться друг с другом, а объединить свои силы в борьбе с духовным и нравственным распадом.

 

История человечества – это история очеловечивания. Она далеко не окончена. Всего около тысячи лет до Р.Х. начался переход от власти генов, ограниченных властью племенных табу, к власти души, созревшей и испытавшей себя, власти и над генами, и над обычаем предков. На языке христианства это переход от ветхого Адама к новому Адаму. На языке северного буддизма – переход от изначального просветления, с которым человек родится, к осознанному просветлению. Есть еще сутра, по которой человеку при рождении дан только зародыш просветленного и надо помочь ему вырасти. Великие религии говорят разными языками, но об одном и том же. Народы их мало слушают. За две с половиной тысячи лет только очень немногие почувствовали, что они не могут, как все, поддаваться поверхностным волнам агрессии и полового голода. Только немногие открывают в себе власть глубины. "Христианских народов нет", – говорил Антоний Сурожский; и буддийских тоже.

 

Народы внешне изменились (не во всем к лучшему), но рост образованности не предохранил Германию от срыва к зверству; так же как вера в Бога любви не предотвратила Варфоломеевской ночи. Бог смешал языки строителей Вавилонской башни, и волны ненависти сотрясают ее стены.

 

Я не знаю, как продолжать историю; как помешать ей обрушиться. Я знаю только то, что отдельный человек может много сделать. И один человек иногда в поле воин.

 

 

www.portal-credo.ru

 www.mirvboge.ru

 www.gazetaprotestant.ru