Цивилизации в поисках Божьего следа

Когда люди стали руководствоваться принципами (а это случилось давно, около двух с половиной тысяч лет тому назад), их охватил восторг; но потом оказалось, что любой принцип, непоколебимо доведенный до конца, приводит к абсурду. К абсурду пришла и рухнула афинская демократия; к абсурду пришло и рухнуло абсолютное государство Цинь Шихуанди. Рим довольно долго держался благодаря рутинному равновесию принципов: демократии, олигархии и чрезвычайных полномочий диктатора. Но в рабовладении логика принципа вырвалась на волю, раб был лишен всех прав, стал говорящим орудием - и рабы перестали размножаться. Без постоянного притока военнопленных латифундии некому было обрабатывать. Объединив Средиземноморье, упершись в границы, за которые экспансия не могла перешагнуть, империя стала превращаться в пустыню.

То же рабство могло тысячелетиями существовать, ограниченное еврейским юбилейным годом и другими обычаями. Рухнуло не рабство (в каких-то смягченных формах оно повсюду на Востоке сохранялось); рухнуло доверие логике, опиравшейся на принцип, в том числе в областях, очень далеких от хозяйства. Рухнуло доверие к принципу в этике, в познании природы. Потерян был вкус к спорам, что есть истина - Единое или атом, наслаждение или долг. А возвращение к рутине Обычая не удавалось. В городах, где сталкивались разные племена и разные принципы, обычаи непоправимо расшатались.

Тогда, из тоски беспочвенности, из отвращения к разврату, родилось созерцание глубины и из созерцания - новое откровение, глубже племенных святынь, глубже философских и правовых принципов. Откровение дало новые законы, пришедшие извне — как библейские десять заповедей — или укрепившие старые, проверенные авторитетом Конфуция. И закачался маятник истории четырех попыток священного порядка, годного для всех племен, всех народов.

В каждом из этих четырех потоков событий можно более или менее отчетливо выделить три периода: первым было рождение и кризис постулятивно-логического мышления, блеснувшего в математике, праве, философии и, наконец, в религии, создав демифологизированные формы вероисповеданий, — ранний буддизм, джайнизм, а в известном смысле — и Ветхий Завет.

Развитие шло по-разному в разных культурных кругах. В Элладе философствовали, на Ближнем Востоке богословствовали. По выражению Макса Вебера, еврейская религия "расколдовала" мир, в котором она родилась (и с которым осталась глубоко связанной; я не могу представить себе Завет с Богом, заключенный в Македонии или среди этрусков). Расколдовывание мира (Entzauberung der Welt) совершилось в определенном мире, который можно туманно описать по Шпенглеру, но еще нельзя назвать субглобальной цивилизацией со всеми ее признаками (единым священным писанием, языком писания, шрифтом писания). Эти черты еще только создавались историческим процессом, и Ветхий Завет, сложившийся в борьбе с грубыми формами имперской глобализации, оказался впоследствии духовным корнем субглобальных цивилизаций Средиземноморья.

В индийском и китайском культурных кругах развитие шло иначе. Философия и богословие здесь не отделились друг от друга. Чжуанцзы тяготел к мистике, а Шан Ян или Хань Фуй — к материализму, но их книги одинаково назывались "размышлениями", "учениями". Это, впрочем, не помешало острому конфликту между школами государственного управления: традиционной, с гуманными поправками Конфуция, и тоталитарно-логичной. Победа тоталитарной династии Цинь кончилась ее крахом, смутой и возвращением династии Хань к идеям Конфуция, постепенно дополняемым буддизмом. Таким образом, развитие в Китайской и Римской империях обнаруживает некоторые общие черты; хотя разрыв между эпохами в Средиземноморье острее, единство - временами едва заметно.

Если первый цикл развития Ясперс окрестил Осевым временем (VIII—II вв. до н. э.), то второй цикл можно назвать постосевым, эпохой становления мировых религий — буддизма Махаяны, христианства и (с некоторым опозданием) ислама. При этом имперская власть, поняв важность духовной эгиды для новой коалиции культур, поддерживала процесс (или — в парадоксальном случае ислама — воинственная новая религия создавала новую империю на обломках Византии). Конец второго периода совпадает с завершением догматического творчества Церкви. Это либо Халкидонский собор, либо VII Вселенский (после иконоборческого кризиса). Для Китая это VIII век, окончательное утверждение приоритета конфуцианства, не отвергающего ни даосизма, ни буддизма.

Третий период — распространение сложившейся мировой религии, приспосабливаясь к местным нравам. Монотеизм, распространяясь в Средиземноморье, вводит почитание икон и статуй. Захват константинопольского престола династией, чуждой греческой культуре, дает ход заповеди "не сотвори себе кумира". Но через несколько десятилетий гречанка Ирина, взятая во дворец за красоту, ослепила сына-иконоборца и с большой кровью восстановила почитание икон. Много веков спустя перевод Библии на немецкий и английский языки снова оживил иконоборчество — но только среди народов, у которых живопись не была любимым искусством. Поляки, по-видимому, остались католиками, потому что не прочли Ветхого Завета, французы — потому что слишком любили живопись. Твердыня гугенотов, Ла Рошель, - на атлантическом, а не на средиземноморском побережье. Если взглянуть на Восток, то решительный отказ Мохаммеда от изображений святыни — прямое продолжение традиций кочевников. Он, как и Моисей, ничем не жертвовал, он просто не принимал чужого.

Рассмотрим теперь разговор Иисуса с Понтием Пилатом. Почему Иисус не попытался разъяснить, как он понимал истину? Потому что он говорил с человеком другого культурного круга, привыкшего философствовать, а не богословствовать. С чужаком можно было только молчать об истине. Это в очередной раз вспоминает "Логико-философский трактат" Людвига Витгенштейна:

"Мистики правы, но их правота не может быть высказана: она противоречит грамматике. То, что вообще может быть высказано, должно быть сказано ясно, об остальном следует молчать".

На первый взгляд, это позиция скорее буддийская, чем христианская. Но разница между буддизмом и христианством только в акцентах. Видимое торжество молчания над словом переносится в посланиях Павла внутрь твердо высказанного монотеизма: "Буква мертва, только дух животворит". Однако удержаться на этом уровне и "окормлять" неофитов, вырванных из-под власти языческих преданий и Ветхого Завета, невозможно было; частично разрушая Ветхий Завет (но не трогая основной корпус десяти заповедей!), надо было дополнить его новым законом, новым корпусом богословия, догматики, канонического права... И оформившееся христианство сохранило акцент на духе только для узкого круга мистиков, вечно подозреваемых в ереси.

Этот акцент на духе, вечно гонимый, пробился и в суфизме. Ислам очень неоднозначен. Его можно рассматривать и как явление второго этапа (создания законченной субглобальной цивилизации вместо византийской, не совсем справившейся со своей задачей), и как явление третьего этапа (приспособления монотеизма к местным условиям, создания динамической субглобальной цивилизации из коалиции кочевых племен). Пестрота истории не вмещается полностью ни в какую схему, и ислам — не первая трудность, с которой мы сталкиваемся. Существует проблема средиземноморского единства, созданного Римской империей и затем распавшегося. Существует проблема неполного единства ближневосточного культурного круга до оформления ближневосточной субглобальной цивилизации; и существует уникальная религиозно-кастовая организация Индии, к которой, быть может, термин культурный круг также подходит лучше, чем цивилизация, хотя бы и субглобальная. Все наши схемы — только приближения к действительности, и ни одна обоснованная схема не может быть отброшена.

Однако есть какая-то аналогия между процессами, начавшимися на Западе в XV—XVI вв., и процессами Осевого времени. Начался новый виток демифологизации вне религии (критика Константинова дара и Псевдоариопагита Лоренцо Валлой, Панегирик человеку Пико делла Мирандолы) и внутри религии (критика святоотеческого предания Лютером и Кальвином). Снова одни свободно философствовали, другие — свободно богословствовали. Вышло на свободу постулятивно-логическое мышление, когда-то обузданное вселенскими соборами и схоластикой. Принципы один за другим предлагаются, испытываются, дают блестящие плоды в отдельных науках — и никакого выхода к Божьему следу. Древнее Осевое время кончилось темными фигурами Нерона и Цинь Ши-хуанди. Новое — темными фигурами Гитлера и Сталина, Мао и Пол Пота. Нужен прорыв сквозь всевластие принципов (разрушающих рутину вместе с жизнью), прорыв, не запрещающий пользоваться аксиомами, постулатами, принципами там, где это уместно и удобно, но сохраняя возможность взгляда поверх принципов, витая над ними, сохраняя ритм переходов, чередования правополушарной, целостной точки зрения, и левополушарной, постулятивно-логической. Корректируя аналитическую деятельность левого полушария взглядом с птичьего полета, а левополушарным анализом спасая целостный взлет от растворения в духовном тумане. Другими словами, нужна перекличка традиции, с ее религиозными корнями, и научно-аналитического подхода.

Я вижу шаг к пониманию этого в речи Юргена Хабермаса вскоре после известных событий 11 сентября 2001 года.

На Франкфуртской книжной ярмарке 14 октября 2001 г. он произнес слова, вызвавшие многочисленные отклики: "Сотворенность образа Божия в человеке будит интуицию, которая нечто говорит и религиозно немузыкальному человеку". Сказано было в контексте спора о допустимости клонирования, но до меня эти слова дошли в одной из оценок событий 11 сентября: "Я сам человек религиозно немузыкальный, но думаю, что наступил конец эпохи секуляризма" (из письма моего корреспондента Шера Шперри, выбравшего типичный отклик, не назвав фамилию автора). Слово "немузыкальность" было подчеркнуто и в краткой журнальной информации о речи Хабермаса. Видимо, оно выразило что-то, носившееся в воздухе постхристианской и постсекулярной культуры.

Современный Запад религиозно немузыкален. Это очень точная самохарактеристика. О ней можно сказать, как Бродский о бабочке: "Ты больше, чем ничто". Сознание своей немузыкальности по-своему, негативно, отсылает к музыке и даже позволяет кое-что сказать о музыке. Сознание своей ограниченности плодотворно. Хабермаса оно вдохновило перевести религиозный аргумент против клонирования, начисто отвергаемый сциентизмом, на язык этики: человек не вправе определять судьбу сознательного существа, не спрашивая его согласия.

Религиозно немузыкальным человеком был, по-моему, Макс Вебер, но он блестяще разработал некоторые проблемы религии: расколдовывание мира монотеизмом, роль пророческих движений, роль протестантской этики в генезисе капитализма. Когда сознаешь свою глухоту, можно ее компенсировать — зная границу, где компенсации недостаточно, зная свою запретную область. Вебер сознавал, что "религиозных виртуозов" он не понимает. Только определение того, что именно он не понимает, выбрано неудачно. Виртуозность — совершенство формы, а религиозная одаренность часто беспомощна по форме (например, у Сони Мармеладовой, у Хромоножки, вообще у юродивых). Тут важно совершенство слуха, и термин, предложенный Хабермасом, несравненно лучше. Героиня романа "Красное и черное" мадам де Реналь — никакой не виртуоз, просто религиозно музыкальная женщина. Стендаль религиозно немузыкален, но интуицией художника он угадывает переживания созданного им и полюбившегося ему персонажа. Так Чехов угадывал своего Архиерея, своего Студента. Любя, мы угадываем Другого, входим в его душу. Так неверующий может любить Христа. Но центральное событие религии, мистический опыт "встречи" надо пережить непосредственно, лично, своим собственным сердцем; или в собственном сердце найти что-то родственное встрече: "Это как чувствовать маму с закрытыми глазами", — сказала одна маленькая девочка.

Первый шаг к пониманию музыки, которую не понимаешь, - сознание, что людям она дает великую радость, и открытость души к неведомому опыту. Я читал, как Стендаль упивался Гайдном, я читал о капельмейстере Крайслере, в доме которого жил кот-писатель Мурр, и мне хотелось испытать нечто подобное. Но начиная слушать симфоническую музыку, я через две минуты терял ее нить. Пришлось выбрать окольный путь, ходить в оперу, слушать вокалистов, и только в лагере, окунувшись в белые ночи, я научился понимать беспредметное искусство, искусство ритмических переливов неведомой силы, и уже от переливов света перешел к звуку, к симфониям, которые передавались по радио темными зимними ночами. Меня подталкивала тоска, подобная тоске богооставленности, — по свету, по культуре, по Москве, откуда передавали Чайковского. Я и еще один заключенный "выхаживали" симфонии с начала до конца при тридцатипятиградусном морозе. Остальные сидели в теплых бараках.

Так же долго — от скачка к скачку — преодолевалась моя религиозная немузыкальность. Только сорока лет от роду я, неожиданно для самого себя, в порыве любви, не имевшей ничего общего с церковностью, стал молиться о провале, вместе друг с другом, в вечность — и почувствовал, что целостность и вечность не менее реальны, чем пространство и время; просто почувствовал как свет в груди, погасивший слабый внешний свет. Дальше пришло (очень не сразу) понимание, что вспышка экстаза — только предвестие ровного внутреннего света, как бы горящего в очаге, согревая твой дом, а не зажигающего стены, оставляя после красивого пожара пепел. Это уже особая тема - тема соблазнов на пути в глубину (безумие, вырождение любви в ненависть и т. п.). Скажу только, что так называемое "трезвение" подвижников — это равновесие вспышек внутреннего огня и смиренного разума, дающего ровное пламя, навсегда изгоняющее холод скуки.

Великих созерцателей, способных научить музыке созерцания, немного (я писал об Антонии Сурожском, Мартине Бубере и Томасе Мертоне)*, но скромная религиозная музыкальность — дело обычное и доступное каждому. Ее так же можно развить, как "понимание" музыки Баха (понимание в этом контексте значит примерно то же, что у Китти и Левина, когда они объяснились без слов). К сожалению, перегрузка интеллекта разрушает природную музыкальность ребенка. Так называемые дикари часто музыкальнее нас, слышат то, что мы не слышим, и передают то, что расслышали, в своих мифах. Но упадок духовной простоты и цельности не неизбежен и при некоторой одаренности, воле и настойчивости может быть преодолен лично, не дожидаясь исправления общества. Глубинная интуиция — личный дар. Мышкин не может объяснить, почему и как в каждом дереве он чувствует присутствие Бога, заглушенного в человеке, и созерцая дерево, причащается Богу. И никто вокруг не понимает его слова: "Разве можно видеть дерево и не быть счастливым?"

Эти заметки переплелись с другими — на полях книги А.П. Назаретяна "Цивилизационные кризисы"**. Несмотря на резкое несогласие с его неосторожными заходами в область, где разум века сего (говоря словами апостола Павла) становится безумием, я читал эту книгу с большим интересом. Захватывает блестящая эрудиция, целая энциклопедия научной информации, которую надо держать в голове, думая о XXI веке и многих последующих веках, — иногда на миллионы и миллиарды лет вперед. Какая-то лебединая песнь сциентизма. Автор понимает, что научно-технический прогресс, если не остановить его, непременно разрушит биосферу со всеми нами вместе, но готов принести в жертву жалких потомков кроманьонцев и создать новых носителей разума на основе соединений кремнезема — или других гомункулов. Зачем? Чтобы разум стал повелителем Вселенной.

Допустим (хотя в последней главе оказывается, что господство разума завершается невыносимой космической скукой). Откуда берется уверенность, что прогресс науки и техники — высшая ценность? Наука не может этого доказать. Истинность системы, как известно, не может быть доказана в рамках системы, она постулируется извне, и только в странах Запада сциентизм захватил миллионы людей. В великих субглобальных цивилизациях Востока господствуют другие идеи. А потому сценарии, основанные на безусловном господстве сциентизма, построены на песке.

Я полистал огромный список литературы, около 400 названий, и нашел там имена классиков культурологии, но в тексте они не чувствуются. Сциентизм отторгает интуицию Шпенглера и Тойнби вместе со всеми последующими разработками. А между тем остановить разрушение биосферы - трудная задача, но не более трудная, чем заменить людей роботами. И культурология здесь кое-что дает.

Глобальная культурология рисует нам противоречивое взаимодействие четырех субглобальных цивилизаций, оказавшихся в одном пространстве электронной информации. Несмотря на все успехи электронных СМИ, центром каждой субглобальной цивилизации остается Святая книга со своим языком и шрифтом как зримой оболочкой ее духа (пространство латиницы, арабской вязи, шрифта деванагари, иероглифов Дальнего Востока). Своеобразное единство пронизывает все субглобальные культуры — проекты глобальной культуры — и окрашивает решение основных проблем жизни. То, что немыслимо в Америке, вполне мыслимо в Китае. И если Запад не найдет пути к самоограничению, к паузе созерцания и в конечном счете — к цивилизации, живущей в гармонии с природой, то роль гегемона может перейти к другой субглобальной культуре или к блоку незападных культур, достаточно сильному, чтобы удержать мир от гибельной расточительности.

Не знаю, удастся ли сойти с пути неудержимого развития техники до катастрофы или целого ряда катастроф. Но может быть, сами катастрофы нас научат и помогут сотрудничеству всех духовных сил, в том числе мировых религий, на мой взгляд, далеко не исчерпавших своих возможностей обновления, "аджорнаменто". Начиная со II Ватиканского собора, ведущие мировые религии стремятся найти общий современный язык. Беседы Томаса Мертона с Д.Т. Судзуки и Далай Ламой XIV, протоколы конференции Общества христианской медитации, на которой Далай Лама XIV комментировал Евангелие, - замечательные примеры этой работы. К сожалению, сциентизм ее не замечает, а прошлое мировых религий рисует резко тенденциозно: "Фанатизм и неограниченная жестокость к иноверцам в Раннем Средневековье отражает регресс нравственных ценностей в учениях Христа и Магомета по сравнению с великими моралистами Ближнего Востока, Греции, Индии и Китая в апогее осевого времени" (С. 101).

На самом деле, философская этика Осевого времени (как его понимает Ясперс, то есть VIII—II вв. до Р.Х.) не сумела захватить древние империи. Христианству предшествовал упадок философии, запутавшейся в бесконечных спорах, что считать истиной. И христианство противопоставило "мудрости века сего" любовь к ближнему, основанную на общей любви "сынов Божьих" к "Отцу". Именно этим ранние христиане привлекли к себе сердца окружающих. А фанатизм пришел тогда, когда личность Христа достаточно потускнела в сознании христиан и дух Христа уступил место букве. Это продолжалось потом много веков спустя после Раннего Средневековья. Перечислю основные факты: истребление иконоборцев в Византии (VIII в.), истребление альбигойцев в Высокое Средневековье, гугенотов — в эпоху Возрождения, религиозные войны XVII века. А как только установилась религиозная терпимость, началась нетерпимость якобинцев, коммунистов, нацистов.

Поэтому дело, очевидно, не в сущностной склонности религии к нетерпимости и фанатизму, а в особенности средиземноморской культуры VIII—II вв. до Р.Х., наложившей свой отпечаток и на дальнейшее развитие, религиозное и антирелигиозное. Надо ли повторять, что фанатизм революций ХУШ-ХХ вв. намного превзошел фанатизм инквизиции?

Мы упираемся тут в теорию цивилизаций, которой очень не хватает точной терминологии. Можно отвлечься от того, что слово "цивилизация" означает и ступень развития общества (начиная с письменности), и целостность какой-то одной долговечной культуры (обладавшей письменностью и другими приметами цивилизации). Но эта культура-цивилизация может быть и единичной, замкнутой, как Древний Египет, и коалицией культур, и сами эти коалиции должны как-то отличаться от рыхлого конгломерата, созданного завоевателем; при этом степень единства культуры в империи устанавливается на глазок.

Наконец, теория цивилизаций Тойнби - наследник теории культурных кругов Шпенглера, и в некоторых случаях различие только в слове (Запад для Шпенглера — культурный круг, для Тойнби — цивилизация; это сводится к различиям немецкого словоупотребления от английского и французского). Однако Шпенглер различал культуру (нечто уникальное и неповторимое, подобие "почвы" у русских почвенников) и цивилизацию (как способа изготовления мечей, строительства железных дорог и устройства чистых сортиров). Культурный круг он не определял, а описывал, как Макс Вебер свой "идеальный тип" культуры (я думаю, что Вебер сильно повлиял на Шпенглера). Шпенглеру казалось очевидным, что цивилизация и культура — разные вещи. С этим не были согласны французы и англичане; для них импрессионисты и железные дороги — элементы одного целого. Но Тойнби не обладал даром художественного описания целого и попытался дать научное определение, что такое цивилизация. Он понимал под этим наименьший круг стран, с которыми имеет дело историк, занимаясь проблемами своей страны. Для европейской страны это тавтология: цивилизация, в которую входит любая европейская страна, — это Европа. Для России — всё иначе. Историк, изучающий Россию, то и дело вынужден делать экскурсы в Византию, в Орду, в варяжский и ганзейский Запад. А между тем на глазок видно, что это разные коалиции культур, или культурные круги, или цивилизации — как их ни назови.

Не случайно Тойнби колебался, не мог решить, сколько на Земле прошло и остается цивилизаций, не случайно он пожаловал Россию титулом "цивилизация", а под впечатлением Октябрьской революции разжаловал. Строгого определения, подходящего ко всем спорным случаям, не существует, и вряд ли оно возможно, но на известном уровне развития возникают устойчивые коалиции культур, способные выдерживать кризисы без распада, выносить века порабощения, сохраняя свою идентичность, и подчинять себе своих завоевателей. Такие цивилизации можно рассматривать как проекты глобальной, мировой цивилизации. Я пытался назвать их субэкуменами, но термин не прижился, и сегодня я называю их субглобальными цивилизациями.

Франкфурт в книге "До философии" (в русском переводе "На заре философии")*** выделяет из массы явлений VIII—II вв. до Р.Х. одно: рождение философии, начало миросозерцании, свободных от традиции. Мне кажется, было бы целесообразно говорить о рождении аксиоматического мышления, проявившего себя сразу в нескольких областях: в геометрии, в философии, в праве (государственном, уголовном, частном). Переворотом была способность логически выстраивать систему, исходя из принципов или аксиом.

Аксиоматическое мышление сделало возможным устойчивые империи, связанные стройной системой администрации и права. Но устойчивость Римской и Китайской империй оказалась относительной. Ей не хватало нравственной и духовной цельности, единого чувства священного. Расцвет философии завершился кризисом философии. Учеником Сенеки был Нерон. И когда Нерон поджигал Рим, там уже проповедовали Петр и Павел. В конце концов, гордым римлянам, два века рассказывавшим небылицы о нелепой секте, поклонявшейся голове осла, пришлось покориться религии, созданной евреями. И христианство, возникшее в далекой презираемой провинции, стало основой нового витка в развитии Запада.

Другая субглобальная цивилизация, китайская, также строилась в спорах философско-политических и философско-этических школ. Последовательно проведенный принцип государственной пользы создал великую империю Цинь, окружил ее великой стеной, но успех его оказался призрачным: в обществе доносов и казней невозможно было жить, и династия, начатая Цинь Шиху-анди, оборвалась при его сыне, Эр Шихуанди. После периода смуты утвердилась другая династия, Хань. Китайцы так уважают ее, что называют себя ханьцами. Эта династия реабилитировала конфуцианцев, учивших строить государство на верности традициям семьи и почитании предков. Конфуцианцы провели законы, по которым сторонникам школы государственных законов, фацзя, был закрыт доступ к государственным должностям, и еще один закон, имевший религиозную основу: сын, донесший на отца, подлежал смертной казни (это примерно соответствовало казни за кощунство).

Однако торжеством конфуцианства процесс не завершился. С I в. в Китае стал распространяться буддизм, для которого личность — выше семьи и государства. Буддизм, сплетаясь с мистицизмом Лаоцзы и Чжуанцзы, дополнил конфуцианскую государственную и семейную мудрость. Постепенно установился корпус священных текстов: Конфуция, Лаоцзы, Чжуанцзы и Будды.

Это один из типов развития: там, где преобладало светское сознание, аксиоматическое мышление создавало империи, а затем приходилось импортировать обновленную религию — взамен старых богов или в поддержку старого культа предков.

Попытки создать мировую державу до аксиоматического мышления и до мировой религии повторялись век за веком, но без успеха: им не хватало общего чувства священного и стройной системы законов. По отношению к конгломератам, созданным Рамзесами или Ассурбанипалами, прав Лев Николаевич Гумилев: грубо сколоченные "суперэтнические" державы разваливались так же быстро, как создавались. Но единство аксиоматики законов и мистики мировой религии оказалось прочным, и "народы книги", как их назвали мусульмане, живут и поныне.

Ясперс не заметил, что в его "Осевое время" (VIII—II вв. до Р.Х.) вошли разные процессы: становление аксиоматической мысли у эллинов и римлян и становление этического монотеизма (в совершенно другом "культурном кругу", как сказал бы Шпенглер). От Иеремии и Исайи шла линия не к кодексу Юстиниана, а к Христу, к посланиям Павла и к догматическому творчеству Вселенской Церкви. Если считать нормой развитие Рима и Китая, то за Осевым временем следует постосевое (примерно до Халкидонского собора и до периода Тан в Китае); и только в совокупности они создали устойчивость субглобальных цивилизаций. Однако порядок развития поздней субглобальной цивилизации, ислама, был обратным: импортировать пришлось не религию, а философию. Сперва — пророческое озарение Мохаммеда, потом — мусульманское право и после всего — комментаторы Аристотеля.

Еще более своеобразным оказалось развитие Индии. Здесь религия играет преобладающую роль с самых древних времен и общественное разделение труда поддерживается не светским правовым порядком, а религиозным принципом свадхармы (лучше своя плохая дхарма, чем чужая хорошая, и само сердце велит сыну горшечника стать горшечником; так, по крайней мере, считал Ганди). Это не помешало блестящему развитию аксиоматического мышления (намного более сильного, чем в Китае, где логика сталкивалась с ассоциативными связями). Аксиоматическое мышление развивалось в математике и в лоне самой религии.

Особняком стоит только развитие ислама. Он возник на отсталой окраине средиземноморского мира, и мощное духовное движение, начатое Мохаммедом, впитывало в себя сложившиеся правовые и философские принципы завоеванных стран. Здесь с самого начала было дано то, чем заканчивали Рим и Китай, — единая религия для разных племен, религия сравнительно простая, приспособленная к племенному уровню. А то, с чего начинали греки, индийцы, китайцы - элементы аксиоматического мышления, — пришло в конце, из чужих рук, как философия Платона и Аристотеля, переведенная на арабский язык и откомментированная Аверроэсом и Авиценной. В конечном счете, соединилось все то, что было необходимо субглобальной цивилизации. Однако в памяти культуры ислама нет самостоятельного периода аксиоматического мышления. Ислам односторонне приспособлен к условиям Средних веков - и труднее других совершает поворот к Новому времени. Этим, быть может, объясняется его упорство в отставании средневековости и в попытках ее реставрации. Однако, так или иначе, любым путем, все субглобальные цивилизации пришли к синтезу "осевых" (аксиоматических) и постосевых элементов культуры.

Синтез двух мышлений я назвал когда-то иконологическим или ипостасным (чтобы не смешивать его с архаической мифологией, можно назвать его также "постаксиоматическим метафоризмом"). Система мысленных и зримых икон, сложившаяся, по европейскому счету, в Раннее Средневековье, была очень крепкой. Она опровергает взгляд Л,Н. Гумилева на рыхлость суперэтнических конгломератов. Все варвары, вторгавшиеся в Китай, становились китайцами, в Индии — включались как новые касты в индийскую систему каст. Варвары, завоевавшие Западную Римскую империю, покорились христианству, стали носителями его культуры и после перестановки акцентов в эпоху Возрождения восстановили и некоторые дохристианские традиции, потерянные в "темные века".

На иконологическом синтезе развитие трех субглобальных цивилизаций Востока остановилось. Внутренние сдвиги на Дальнем Востоке и в Индии не взламывали общего порядка. Продолжалось только территориальное расширение ислама. Отступив с Пиренеев, он покорил Балканы, Индию и утвердился на Яве и в Малайе. Когда турки осадили Вену, казалось, что ислам может стать глобальной религией Старого Света.

Однако уже был открыт Новый Свет. Запад вышел в океаны и создал новый тип глобализации, с упором на колониально-торговые связи и открытым входом в европейскую коалицию.

Успех Европы был связан с провалом всех попыток восстановить здесь империю. Возрождению империи противодействовало папство, после его ослабления — Англия. Действовали и другие, менее заметные факторы. Складывались различные языковые пространства. Из средневековой анархии выросли вольные города, а затем - система наций, перекликавшихся друг с другом в борьбе за гегемонию, без единой духовной столицы. Выражение "концерт великих держав" — метафора, которую можно перенести из международной политики на перекличку стилей литературы и музыки, живописи и архитектуры. Возникло нечто вроде оркестра или хора, в котором лидирует то один, то другой голос. Ренессанс начался в городах Северной Италии, барокко достигло своих вершин в живописи Испании и немецкой музыке, рациональная переработка барочных мотивов в классицизме, а затем Просвещение — шло из Франции, романтизм формировался в Германии, а классический реализм - во Франции, Англии и в России.

Система независимых наций имела свои слабости, которые успешно использовали турки. Но примерно с XVII в. выгоды полицентризма явно перевесили его недостатки. Развитие науки и техники, центр которого перемещался из одного благоприятного пункта в другой, дало Западу решающие преимущества, и отдельная европейская страна сделалась сильнее азиатской империи. Англичане успешно вели опиумные войны. Индия вся попала под их власть. Этот ход истории понял Петр I, а за ним — Мэйдзи, за ним — Кемаль Ататюрк. Тот, кто не входил в европейскую коалицию, попадал в число колоний и полуколоний. Войдя в европейскую коалицию, можно было занять в ней достойное место и сохранить свой особый лик. Таким образом, наметилась перспектива глобального хора культурных миров, подобного европейскому "концерту культур". Однако на этом пути встретились препятствия и внешние, и внутренние.

Дух вольных городов, повернувший Европу к Новому времени, разрушал не только феодальную, но и духовную иерархию. Возрождение аксиоматического мышления не только открыло век науки. Оно сделало возможным бунт Мартина Лютера против Католической церкви. Христианство раскололось. Религиозные войны вызвали отвращение к фанатической нетерпимости, и за победой терпимости надвигалось равнодушие к религии. Просвещение захватило авансцену и оттеснило христианство на второй план. Это состояние оказалось устойчивой амальгамой у прагматичных англосаксов и позволило сохранять нравственный порядок в Европе, оставляя свободу рук в колониях; как сказал один из создателей Британской империи Сесиль Роде, десять заповедей недействительны "по ту сторону Суэцкого канала". Постепенно вестернизация мира перестала быть христианизацией его. Деятельность миссионеров, крестивших жителей Экваториальной Африки и Океании, была менее значима, чем отказ голландцев от пропаганды своей веры ради монополии на торговлю с Японией. Великие субглобальные цивилизации Азии втягивались в пространство торговли с Европой, в пространство европейского Просвещения, но не европейской религии.

Европа двигалась к постхристианству. Росло материальное богатство, стремительно расширялся поток информации. На первый план вышло знание-сила, знание, дающее прямую выгоду. Знание, углубляющее и расширяющее душу, отступило на второй план. К этому знанию наука не вела. В конце Нового времени Карнап написал, что суждение "Сикстинская мадонна прекрасна" - всего лишь логическое междометие, нечто вроде "Ах!". Тогда же было сказано, что совесть - это химера.

Не во всех странах этот процесс шел плавно, постепенно. Во Франции Просвещение неожиданно обернулось фанатизмом, не менее яростным, чем в Варфоломеевскую ночь. Французскому примеру последовали и Россия, и Германия. Религиозный, а затем идеологический фанатизм оказался чертой всей группы средиземноморских цивилизаций (христианства и ислама). В Индию его вывез ислам, на Дальний Восток — марксизм. До этого в истории цивилизаций Индийско-Тихоокеанского региона никогда не было ненависти религий друг к другу и массовых убийств иноверцев и еретиков. Фанатизм приобретал здесь характер самопожертвования (самосожжение индуистских вдов, самосожжение буддийских монахов, доказывавших своим подвигом крепость веры в посмертное воздаяние).

Буддийские монахи, распространяя свое учение в Японии, попутно учили японцев конфуцианской этике и государственной мудрости. Буддизм дзэн органически включил в свой внутренний строй элементы даосизма. В Индии спор индуизма с буддизмом был диалогом, в ходе которого обе стороны учились друг у друга, и до сих пор неясно, на какой почве возник тантризм, кто здесь учитель и кто ученик.

Эти особенности Индийско-Тихоокеанского региона уходят в глубины духовной культуры. В Средиземноморье сильнее роль высказанной, изображенной, изваянной символики священного Целого. Поэтому вопрос об истине ставится категорически: истина или ложь? S есть Р или S не есть Р, третьего не дано. Это плодотворный метод в развитии науки, но в религии он легко ведет к нетерпимости. В индийско-тихоокеанских культурах господствует подход к высшей истине как неизреченной, безымянной. Неименованное Дао объемлет Дао, имеющее имя. В Брихадарань-яке-упанишаде мудрец Яджньявалкья повторяет после любых попыток определить святыню: "Не это! не это!".

В индийско-тихоокеанских культурах просто нет места для вопроса, который в Средиземноморье казался самым важным: монотеизм или политеизм? Единое туманно. Спор может быть только о том, какое слово ближе к безымянной истине и какое дальше. Каждый выбирает то, что ему по сердцу. Запад долго мучился, пока дошел до терпимости, и на полдороге потерял веру. В Индии и Китае вера и терпимость — близнецы.

Однако фанатизм — болезнь не только мышления. Это также массовая истерия, вызванная кризисом культуры. За фасадом социально-экономического прогресса веками шло нарастание чувства отчуждения, заброшенности, затерянности личности во все более сложном, все более запутанном мире. В самых богатых странах больше всего самоубийств. Наркомания и СПИД стали судьбой миллионов. Снова, как в последние века античности, культ удовольствия ведет к опустошенности и духовному упадку. Писатель и эссеист А. Мелихов назвал современную культуру мастурбационной. Общество сохраняет устойчивость за счет граждан, нечувствительных к кризису культуры и вполне довольных круговоротом службы, покупки новых вещей и выбрасывания их, когда новизна тускнеет.

Кризис стал самой формой западной культуры. Древние цивилизации, достигнув устойчивости, очень редко ее теряли. Например, Египет знал два кризиса: между Древним и Средним царствами и между Средним и Новым. Потом кризисы стали чаще. И наконец, Маркс написал, что современное ему общество выходит из кризиса только средствами, создающими новый кризис.

История доказала, что средства могут быть найдены вне заколдованного круга экономики. Научно-техническая революция вывела Запад из тупика (этого Маркс не предвидел), но она ускорила движение к экологическому кризису, обострила духовный кризис. Кризисы стали ветвиться, превратились в систему кризисов, в каждом своем звене грозящую крахом. Электронно-финансовая глобализация вывела мультинациональные корпорации из-под контроля национальных правительств и из сферы национального налогообложения. Это разрушает сотрудничество труда и капитала в рамках социального рыночного хозяйства. Сказочно растет богатство корпораций, а на другом полюсе — рост безработицы, даже бездомность. Система страховки экономических гигантов от внезапных спадов переносит эти спады в незастрахованные страны. Экономические катастрофы на периферии мира благоденствия усиливают напор иммигрантов, рвущихся к застрахованной сытости. Увеличивается разрыв между иммиграцией и ассимиляцией, растет этническая напряженность. Темпы иммиграции могут увеличиваться неограниченно. Голодающие форсируют Гибралтарский пролив на утлых суденышках, тонут, но это никого не останавливает. Между тем, ассимиляция — проблема культуры, а не техники, развитие здесь идет медленно и ускорить его почти невозможно.

Цивилизация, став научной, развивается как сама наука: каждое решение проблемы создает новые проблемы, и общее число нерешенных проблем растет, как снежный ком. Сама скорость развития, которой Запад гордится, становится проблемой, цивилизация как целое перестает господствовать над отдельными направлениями перемен, не успевает найти для нового экологическую нишу в традиции, и ящик Пандоры постоянно открыт. Ни в чем не подозреваемый холодильник проделывает озоновую дыру. Рушится связь между поколениями. Отцы перестают быть примером для своих детей. Каждые десять, каждые пять лет мир становится другим вместе с переменами в технике.

Даже простая скорость передвижения становится угрозой культуре. Человек привыкает стремительно двигаться к той или иной внешней цели и отвыкает медленно кружиться вокруг нерешенных внутренних проблем. Телевидение приучает зрителей к мельканию "картинок", отвлекая человека от пути к собственной глубине. Звездой голубого экрана становится Герострат. Всемирная слава - один из мотивов террора. И как символ нарастающего кризиса, развивается глобальный террор.

По словам Антония Сурожского, грех — это потеря контакта с собственной глубиной. И там, где человеческая душа полностью вытащена на поверхность, не может не нарастать, не ветвиться, не становиться тотальным царство греха.

Чтобы не запутаться в словах, проведем резкую черту между индивидуальным и массовым террором. Массовый террор проводится государственными структурами. Счет идет на десятки и сотни тысяч, миллионы жертв. Необходимой фигурой становится палач. Индивидуальный террор требует героев, готовых умереть самим на месте подвига (или преступления, по другой оценке). Это чисто западная традиция, связанная с античным культом свободы. Индивидуальный террор — акт борьбы за свободу. Массовый террор подавляет свободу (даже если проводится с целью ее защиты, как в эпоху французской и русской революций). В дальнейшем я попытаюсь использовать слово "террор", обозначая именно индивидуальный или партизанский террор, а массовый государственный террор по возможности от него отделять.

Граница между Гармодием, Брутом, Вильгельмом Теллем и палачами иконоборцев, альбигойцев, протестантов очевидна. В XX в. эта граница нарушается: Яков Блюмкин, герой индивидуального террора, воспетый Н. Гумилевым, становится одним из организаторов красного террора. А в середине XX века граница совершенно размывается. Для маргиналов сама глобальная цивилизация оказывается безликим тираном. Другим, существование которого — "недопустимый скандал" (Сартр). Тактикой возмущенных оказывается партизанский "демоцид", уничтожение первых попавшихся обывателей, не чувствующих ужаса от наступающей пошлости.

Предшественник глобального террора — подпольный человек Достоевского, ретроградный джентльмен, одержимый порывом дать пинка хрустальному зданию. Маяковский писал: "Пусть земле под ножами попомнится, кого хотела опошлить". Сходные мотивы можно найти у Блока и даже в переписке Ходасевича с Садовским. На практике — это глобальный террор Геростратов, реализующих метафоры возмущения. Подобно детонатору, он взрывает бомбу "демоцида" в национально-освободительном движении.

Идея партизанского "демоцида" носилась в воздухе. Ее подсказали сталинские кадры, проводившие раскулачивание. Ее подсказали эсэсовцы, проводившие геноцид. Дурные примеры заразительны. Если государство имеет право казни, то почему не взять это право революционерам? А если государство показывает пример "демоцида", то что может удержать от "демоцида" революционное правосознание?

Наряду с этими, основными корнями глобального террора есть и дополнительные корешки, в том числе — африканский. В ходе восстания мау-мау всплыли архаические обряды, которые, к счастью, удалось остановить. По правилам культа, в жертву приносился безупречно честный, достойный человек. Его выбрали из числа фермеров "белого нагорья", и обряд был совершен. Первое время дочь убитого была охвачена ненавистью и жаждой мести. Идеи примирения рас не выдержали натиска чувства. Но потом случился один из редких в XX в. случаев победы Бога над дьяволом. Госпожа Гофмайер постаралась понять убийц. Она вспомнила все то зло, которое принесли местным племенам колонизаторы. Она пришла к знакомым африканцам со словами примирения и прощения. И ей удалось переломить настроение полухристианизированных интеллектуалов, руководивших мау-мау. Движение кончилось взаимными уступками. Колониальные власти ушли, европейские фермеры "белого нагорья" остались.

Несколько лет спустя, в Швейцарии, во время одной из конференций собеседник г-жи Гофмайер признался ей, что он был членом совета мау-мау, избравшим ее отца в качестве жертвы. Но к этому мигу обе стороны простили друг другу и в Кении царил мир. Победа досталась Богу. К сожалению, таких примеров не очень много.

Почему же не в Африке, а в исламе, где век за веком прославляют имя Бога милостивого и милосердного, глобальный террор пустил особенно глубокие корни? Почему именно мусульманский экстремизм стал мировой силой? Прежде всего потому, что ислам всегда, с самого начала был и остается мировой силой. Это качество ему не приходилось приобретать. Победа экстремизма в исламе сразу становится мировым событием и ставит под вопрос гегемонию Запада.

Что привело к этой победе? Одна из причин — патология лагерей беженцев, образа жизни, рассчитанного на год-два-три и растянувшегося на полвека. Лагерь беженцев, протянутый в бесконечность, становится абсурдом, и в этом абсурде происходит перерождение одной из мирных инициатив ООН в инкубатор живых бомб.

Вторая причина (связанная с первой) — столкновение европоцентрической концепции Израиля с мусульманским чувством истории. Для мусульман — это еще одно вторжение крестоносцев (на этот раз - не с крестом, а со звездой Давида); по воле Аллаха, через несколько десятков лет новый Саладин вырвет эту занозу. А потому лагеря беженцев должны оставаться вплоть до окончательного решения.

Третья причина более общая. Ислам не может принять победу секуляризма и отход религии на задний план, на роль частного дела верующих. Ислам, по идее своих ревнивых исповедников, или является всем, или становится ничем. Для израильтян Иерусалим — не предмет переговоров. Для современных мусульман, созерцающих кризис Запада, моральное превосходство ислама и близость мирового халифата - бесспорны.

Четвертая причина — фактическая слабость ислама и в экономическом соревновании, и в крупномасштабной войне. Террор - оружие слабых, компенсирующих свою слабость мужеством отчаяния. Китай не шумит, накапливает силы и через несколько десятков лет может оттеснить Америку с ее позиции единственной сверхдержавы. С этого момента без Китая нельзя будет решить ни одного серьезного мирового вопроса. И только при участии Китая может быть создано мировое правительство, достаточно сильное, чтобы остановить разрушение биосферы, всевластие мульти-национальных корпораций, эпидемию СПИДа и другие бедствия. Как Китай будет использовать ислам и разбираться с претензиями ислама - это его дело. Сумеет ли он справиться с глобальным терроризмом? Не знаю.

Что в этих условиях можно делать России? Начиная прямо сейчас, за те несколько лет относительного покоя, которые (может быть) предоставил ей беспокойный евразийский перекресток? Восстанавливать, продолжать, расширять традиции культуры, оборванные коммунистическими экспериментами? Или создавать что-то небывалое? Мне кажется, соблазн небывалого снова искушает Россию в идеологии евразийской цивилизации. Один из творцов ее прямо признался мне, что эта цивилизация — скоре явление идеологии, чем науки, призрак величия, способный вдохновить россиян.

Привкус идеологии есть в самом слове "цивилизация". Тойн-би определил цивилизацию как "наименьший круг стран, с которыми имеет дело историк, занимаясь проблемами собственной страны". Определение разваливается, если приложить его к России, Индонезии, Тибету и вообще любой стране, сложившейся на перекрестке двух или трех субглобальных цивилизаций. Историк России непременно затронет Византию (цивилизация!), мир ислама (цивилизация!), Запад (опять цивилизация!). То есть окружение России - не одна цивилизация (как для Англии, Франции и т. д.), а целых три. Для Тибета это Индия и Китай; для Индонезии — Индия и ислам. Иначе говоря, определение Тойнби годится только для стран, которые и на глазок всякий относит к родственному кругу стран (Англия и Франция - страны западного христианского мира, Сирия и Египет - страны ислама). Однако в хрестоматийно плохом определении Тойнби есть одно хорошее, крепкое, точное слово — круг (полученное по наследству от Шпенглера). Это круг стран, а не отдельная страна. Это коалиция культур (как выразился Леви-Стросс), устойчивая коалиция культур****.

Если бы Тойнби не был английским эмпириком, с отвращением относившимся к сложным логическим построениям, он окинул бы с птичьего полета ход истории и разделил бы его на ступени: первые, локальные цивилизации (Шумер, Аккад, Египет); имперские попытки, обреченные на развал из-за отсутствия духовного единства (такими попытками наполнено II тысячелетие до Р.Х.); конфессионально-имперские цивилизации, объединившие племена и народы единым священным писанием, единым языком святого писания и единым шрифтом**. Я их назвал субэку-менами (то есть проектами мировой цивилизации), но появление нового термина "глобализация" позволило заменить непривычный термин другим, более легким для усвоения: субглобальные цивилизации. То, что Тойнби называет "цивилизацией", - субглобальные цивилизации, возникающие на основе первоначального культурного круга с появлением мировых религий.

Термин "культурный круг", по-моему, не стоит забывать. Он хорошо подходит к Ближнему Востоку до христианства и ислама. Это некоторое туманное единство "идеальных типов" нескольких смежных локальных цивилизаций, которое можно описать (и Шпенглер это делает), но нельзя строго определить. С телеологической точки зрения, то есть глядя на процесс с той точки, к которой он придет, с точки зрения его "цели", телоса, — это совокупность культур, под влиянием которых и в борьбе с которыми складывался еврейский монотеизм. Я думаю, что культурный круг — хорошее описание и для ранней истории Индии.

Тойнби дал слову "цивилизация" определение, не подходящее для локальных цивилизаций, но дальше он легко забывает о своем определении и пользуется словом "цивилизация" беспорядочно. Так же на глазок раздает титул "цивилизация" Семюэл Хантингтон, на равном уровне называя цивилизациями Китай и Японию. На самом деле, Япония - одна из стран (одна из цивилизаций) субглобальной цивилизации Дальнего Востока, все корни которой — в Китае. Дальний Восток — это Китай и его дочерние культуры (Корея, Вьетнам, Япония).

Теперь легко понять, какую подмену, какой подлог заключает в себе идея евразийской цивилизации. Это попытка продолжить союз нерушимый республик свободных в царстве грез. Никто не спорит, что Россия - страна евразийская. Природа и история Евразии наложили на Россию свой отпечаток. Но субглобальной цивилизации Россия не создала и не создаст. Культура России расцветала в периоды открытых контактов с Византией (икона) или с Западом (литература XIX века) и глохла в периоды имперского высокомерия. Андрей Рублев строго выполнял все постановления VII Вселенского собора, и только в рамках канонов, созданных византийцами, он, быть может, превзошел своих учителей в трактовке сюжетов Троицы и Спаса. Достоевский и Толстой бесспорно превзошли своих учителей, романистов Запада. Но форму романа они заимствовали, она не выросла на русской почве. В статье о французском следе в русской культуре я писал, что наши писатели как бы ткали неповторимые русские ковры из европейских ниток. Европейское в русской культуре — это европейское в целом (не английское, не французское, не немецкое, не итальянское, не испанское), и в этом смысле оно неповторимо русское. Достоевский понимал это и в романе "Подросток" высказал устами Версилова.

Мне можно возразить, что не всё в русской литературе можно свести к монологу Версилова; я и не утверждаю, что всё. Но без европейского материала не обходятся даже размышления Лебедева в романе "Идиот". И дальнейшее развитие русской культуры я не мыслю себе без диалога с Европой. XIX век только начал дело русской культуры - внести в европейскую (и мировую) разноголосицу свое "целостное разумение". Дело это надо продолжить. И, конечно, не только в литературе. Я думаю, русский дух расцветает в сотрудничестве с другими культурами, а не в изоляции.

Русская локальная цивилизация не имеет никаких шансов создать еще одну субглобальную коалицию. На это не хватит времени. Не хватит культурного пространства, которое можно захватить своим проектом глобализации (всё уже разобрано). Наконец — не хватит способности создать законченный круг форм культуры (ср. мою статью о гармонии форм субглобальной цивилизации в книге "Страстная односторонность и бесстрастие духа". М., 1998). Синявский назвал Россию страной Святого Духа, сильной в одухотворении любых заимствованных форм, но слабую в творчестве форм. Странички об этом в его "Голосе из хора" стоит перечесть.

Единственный пример российского цивилизационного строительства — это советская система. Она спародировала все условия субглобальной цивилизации (с замахом на глобальный масштаб: слушай, Земля, голос Кремля!). Ее Святое Писание — Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. И - "Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин" (Маяковский). Наконец, и шрифт был по возможности унифицирован и латиница заменена кириллицей. Что из этого вышло?

России надо — как и отдельному человеку — познать себя саму. Борьба за сверхдержавность была погоней за призраком, которому приносились гигантские жертвы. Страна на пороге национального самоубийства. Стоит вспомнить, что делали некоторые народы после краха империи. Персы, например, трижды завоеванные и покоренные, не отчаялись и создали такую литературу на языке фарси, что очередные завоеватели, кызылбаши, объявили государственным этот язык и независимость Ирана была восстановлена без единого выигранного персами сражения. Припоминается мне и надпись Бальзака на портрете Наполеона: что он не доделал мечом, я доделаю пером.

Ольга Шатуновская ошиблась, отдав в деревню всю свою библиотеку. Распределение культуры поровну на всех — бесплодное дело. Георгий Петрович Федотов одобрил решение Петра I: начинать надо с Академии, а не с народной школы. Большевики добились всеобщей грамотности, а вершины культуры разрушили, и создали массу, удобную для тоталитарного господства. Только возродив элиту, можно поднять народ до уровня ответственной свободы.

Это дело долгое, но дорога в тысячу ли начинается с первого шага. Россия вряд ли станет стандартной европейской страной с ее местным партикуляризмом. Но вполне сбыточное дело — воссоздать тип русского европейца с вселенским пониманием Европы и контактов европейского культурного мира с цивилизациями Азии. Может быть, потеряны будут некоторые территории. Но нельзя терять дух всемирной отзывчивости.

-----------

* См.: Померанц Г.С. Создатели нашего века // Звезда. 2002. № 1. С. 180-196.

** Назаретян А.П. Цивилизационные кризисы в контексте универсальной истории: (Синергетика, психология и футурология). М., 2001. - 239 с.

*** Before philosophy: The intellectual adventure of ancient man. An essay on speculative thought in the ancient Near East. - Frankfurt H, Frankfurt H.A., Wilson J.A., Jacobsen Th.Harmondsworth, 1951.

**** Ср. также определение цивилизации Эмиля Дюркгейма: "Своего рода моральное единство, охватывающее известное число наций. Так что каждая национальная культура — только частная форма целого".

Из кн.: "Сны земли", Москва, 2004

Источник:www.portal-credo.ru

Количество просмотров 1606

Цивилизации в поисках Божьего следа

Комментарии ВКонтакте

Комментарии Facebook


		Поиск по сайту:
	«Библия содержит в себе больше признаков достоверности, чем вся светская история». (Исаак Ньютон)


Главная \| О нас \| Контакты \| Карта сайта \| Ссылки \| Наши авторы \| Подписка Служба поддержки