Слово для тебя
Поиск по сайту:
 

«Библия содержит в себе больше признаков достоверности, чем вся светская история». (Исаак Ньютон)

Христианская теология сегодня: размышления над книгой Дж. Смита "Церковь и постмодернизм"

Джеймс Смит. Церковь и постмодернизм. Черкассы: Коллоквиум, 2012

Сегодня христианская теология играет ту же определяющую роль, что и во времена первых вселенских соборов Церкви. Защита идентичности христианства вновь в центре повестки дня Церкви, и тут не обойтись без теологии. Как и во времена вселенских соборов, на первый взгляд кажется, что теология несет только угрозу разделений и редукции христианства, но при более пристальном взгляде оказывается, что само существование Церкви в третьем тысячелетии зависит от формирования обновленных форм традиционной ортодоксии. И как святой Афанасий и каппадокийцы не изобретали новой теологии ради новизны, а защищали евангельское христианство от мировоззренческого релятивизма, так и сегодня – христианская теология в своем обновлении единственно верна традиции. И показывает Церкви путь, на котором в третьем тысячелетии можно и нужно остаться верными традиции, защитить саму суть христианской веры и церковной идентичности.

Мы живем на излете кризиса модерна – того кризиса, который смел уверенность во всякой пропозициональной теологии – либеральной или консервативной, метафизической или антропологической. Этот кризис остро почувствовали Карл Барт в протестантизме, Ганс Урс фон Бальтазар в католицизме, многие православные мыслители, опознав его как кризис претензии на знание субъектом окончательной истины.

Зрелый модерн начался с личной истории Декарта. Он пишет «Размышления о методе» и «Метафизические рассуждения» в одиночестве, скрывшись в Амстердаме. Декарт жизненно отрешился от всех контекстов, от всех традиций. И его главная идея в том, что нужно поставить все под сомнение. Нужно начать все с самого начала, с чистого листа. Нужно найти какие-то основания, которые были бы несомненны. И это будут основания для науки и культуры. А потом с точки зрения этих оснований можно выбрать – что является правильным, что является неправильным. Всякое знание может быть подвергнуто таким процедурам. Декарт в «Метафизических рассуждениях» описывает, как он сначала отрешается от всей чувственной реальности, от всех чувств, потому что это может быть какой-то сон. Потом он отрешается от данных рационального разума, потому что это может быть иллюзия. И он, наконец, находит основания только в собственном «Я». Мыслящее «Я». Одинокое «Я». Выступающее как единственная самоочевидная данность. И то, что является несомненным содержанием этого «Я», то и является абсолютным основанием.

Тут же мы можем вспомнить, что выдвинута была альтернативная теория эмпиризма, утверждавшая, что нужно доверять не этому рациональному «Я», а нужно доверять чувственности, которая тоже есть у этого «Я». И это был путь не только англосаксонского эмпиризма, но и позитивизма.

Уже после торжества модерна Шлейермахер, приспосабливаясь к этой эпохе, говорит: «нужно доверять религиозным интуициям». А в период триумфа модерна и рационализма появляется Кьеркегор и говорит: нужно доверять собственным экзистенциальным переживаниям - переживаниям встречи с Богом.

Кризис модерна состоит собственно в том, что все эти попытки найти основания внутри себя, внутри человека – оказались отвергнуты историей. Отвергнуты не в ходе дискуссий, а сама история показала их нежизнеспособность.

В книге «Достойна веры лишь любовь» Г.У. фон Бальтазар показывает, что человечество исторически начинало с доверия объективным очевидностям. Человек смотрел на красоту мира, смотрел на гармонию всего в мире и делал из этого определенные выводы. Это был жизненный мир очевидностей, с которыми работали и святые Отцы, и Фома Аквинский. В этом мире очевидностей теология могла опираться на какие-то объективные истины. Потом произошло рождение декартовского субъекта, и человек стал или опираться только на свои рассуждения, или доверять только своим чувствам, или доверять только своим религиозным переживаниям, или доверять только своим экзистенциальным переживаниям. Но как прошло доверие к объективным очевидностям, так же человек перестает со временем доверять очевидностям субъективным. Это недоверие человека к самому себе настолько ошеломляюще, что говорят даже о пост-антропологическом состоянии человечности. Но на самом деле это не так катастрофично. Человек просто перестал доверять собственным субъективным размышлениям, чувствам, религиозным интуициям и даже своим экзистенциальным предельно напряженным переживаниям.

После краха доверия к субъективности пришло понимание сложности человека. Появилось осознание того факта, что человек – это интерпретатор бытия и сущего. И о человеке как интерпретаторе можно и нужно рассуждать вместе с Джеймсом Смитом, протестантским теологом, написавшим прекрасную книгу, названную в русском переводе «Церковь и постмодернизм».

Начать проникновение в суть современной философской и богословской герменевтики можно с такого простого факта. Мы получает через пять чувств какие-то данные из внешнего мира. И мгновенно происходит интерпретация, и мы не только сознательно слышим, видим, чувствуем, но и формируем какую-то общую картину. Это - естественная герменевтика, это - истолкование, которое происходит все время, мгновенно в нас.

Мы имеем какие-то религиозные переживания, они кажутся нам очень непосредственными и самоочевидными, наличными у нас до всякого нашего истолкования. И это – опыт, которому мы хотим доверять. Но на самом деле и это мы истолковываем мгновенно, в само мгновение опыта. Мы находим какие-то образы. Мы находим какие-то устремления внутри себя понять или истолковать этот опыт - так или иначе. Мы даже выходим на какие-то понятия, концепции, причем довольно быстро, даже если это понятия о сверх-понятийном. Мы интерпретируем весь этот опыт автоматически, и получить знания, которые не прошли бы интерпретации - невозможно. Даже когда имеют место какие-то напряженные экзистенциальные переживания, или, возможно, мистические переживания, так что мы «забываем себя» - все же мы их тоже истолковываем.

Согласно с Джеймсом Смитом, человек – это машина, которая истолковывает все. Это живая герменевтическая машина. И соответственно, нет какой-то доступной отдельной личности, какого-то чистого «Я» или какого-то «чистого опыта», какого-то «чистого мышления». Поэтому нет инстанции, дающей абсолютно несомненные знания, на которые человек мог бы опереться.

Мы всегда истолковываем с помощью какого-то языка. Мы истолковываем с помощью каких-то понятий, прошлого опыта. Мы истолковываем с помощью собственной человечности. Церковь же – это новая человечность, это христианское человечество. Когда мы толкуем свои чувства с помощью души, то поступаем как граждане этого, человеческого мира, «града земного» в терминологии Августина. Когда же мы истолковываем свои религиозные переживания как христиане – мы истолковываем их как граждане града Божьего. Получается, что наша христианская идентичность – не то, что является нашим, а то общее, к чему мы причастны. Как существование человечества предшествует во всех смыслах моему «Я», так и существование Церкви предшествует моему бытию христианином. Не мы создаем снизу реальность социальную естественную и сверхъестественную, а человечество и Церковь позволяют существовать нам как человеку и христианину. Родители и общество дали нам свой язык. Церковь дает нам свой язык, с помощью которого мы интерпретируем весь наш религиозный опыт, все, что с нами происходит. Церковь не принадлежит нам. Мы принадлежим Церкви, если мы христиане. Церковь – та традиция, та культура, это та реальность, тот особый град Божий, который дает нам все как христианам.

Главная идея Декарта - это мечта о самопорождении. Эта мечта очень сильно чувствуется и у Канта: я сам себя рожу; я сам переживу духовное рождение; и я буду иметь этот мир непосредственных очевидностей, я буду опираться сам на себя.

Исходная мысль Джеймса Смита очень проста: еще не существовал человек, который родил бы сам себя. Его родили родители. И точно также в культурном отношении: еще не было человека, который изобрел бы человечность.

Так же мы не рождаем сами себя как христиане. Мы получаем рождение свыше в Церкви, и от Церкви. Мы входим в эту человечность, мы становимся причастными, мы становимся частью этой Церкви, но она существует не благодаря нам. Церковь существует благодаря Богу. Церковь существовала до нас. Мы же без нее не имели духовного рождения, не существовали как христиане.

Заметим радикальность этого утверждения. Радикальность того утверждения, что сам человек имеет коммуникативную природу. Человек - существо, которое существует не само по себе. Человек не существует субъективно. Человек существует интерсубъективно.

Человек есть представитель определенного дискурса: или церковного, или дискурса мира. Или мы мыслим как христиане, или мы мыслим в категориях мира. Или мы мыслим в категориях христианской культуры, или мы мыслим в рамках нехристианской культуры.

Радикальность Смита состоит и во введении второго важного положения: мы можем поменять свою интерсубъективность, сменить ветхое человечество на новое. Мы свободны выбрать град Божий. Мы свободны выбрать христианскую человечность как нашу родину. Мы свободны не оставаться в миру.

В чем состояла претензия Декарта, Канта, Маркса? – Что разум может установить какую-то нормативную цивилизацию. Создать цивилизацию, где разум будет признавать что-то правильным. Декарт прямо пишет в этом размышлении: я нашел свое «Я», единственное истинное и самоочевидное. А все, что это «Я» признает, то и есть. Поэтому сам Декарт пишет дальше: я признаю идею Бога и поэтому Бог есть. Но приходит Ницше и говорит: а я вот не признаю идею Бога, и поэтому «Бог умер». В обоих случаях «Я» признается критерием. Согласно Смиту не надо воевать с Ницше, для которого Бога нет, с помощью Декарта, для которого Бог есть. Нужно раз и навсегда решиться на недоверие к «Я».

Недоверие к «Я» не порождается Церковью. Церковь и так не доверяла, Церковь всегда ставила это «Я» под сомнение. Хотя во времена Шлейермахера, во времена либеральной теологии, которая сильно доверяла совести, Церковь делала большие уступки этому «Я». Но Церковь на самом деле всегда говорила, что истина – только у христиан как у нового человечества, как у нового творения. И эта истина не зависит от человеческой проверки. «Прииди и виждь. Прииди и испытай». Но на самом деле человек должен духовно родиться, чтобы все это увидеть и испытать. Должен вступить в новое человечество. А находясь на территории старого человечества, как гражданин града земного – человек не может судить о Церкви. Он просто ничего не знает. Он в Нее не вошел.

Важно, что сами философы, само человечество модерна признает относительность собственных оснований и крах своих надежд на эти основания. Человечество признает относительность всех истин. Оно говорит, что все идеалы, все понятия о Боге, которые были у мирских философов – отмирают. Философы говорят о смерти Бога. На самом деле умирает всего лишь их философское понятие о Боге, а Бога Самого по себе это вовсе не касается, Он вчера, сегодня и завтра – Тот же.

Умирают представления о человечестве. И новое человечество уже не настаивает на своем знании истины. Не настаивает на том, что истина, например, в марксизме. Или истина в либеральной теории капитализма. Люди теперь говорят: мне нравится марксизм; мне нравится фрейдизм; мне нравится Хайдеггер; мне нравится либерализм. Мне что-то нравится. Мне нравится буддизм или христианство. Люди выбирают то, что нравится. Почему? – Люди понимают, что доказать невозможно. Ситуация бывает двоякой: либо же доказать ничего нельзя до конца; либо же наоборот, доказать можно слишком много. В любом случае наступает кризис уверенности в истине. Кстати, Джеймс Смит говорит лишь об одной стороне этого парадокса. Он говорит, что человек с его понятиями в рамках человеческой логики никогда не может достигнуть всей истины и никогда не может ничего доказать с абсолютной достоверностью. На самом деле существует другая сторона, о которой рассуждал Кант: что на самом деле человек может слишком много всего доказать. И доказательства могут быть весомыми. Например, антиномия Канта касательно доказательства бытия Бога не состоит в том, что мы не можем доказать, что Бог существует и что Бог не существует. На самом деле, мы одинаково с необходимостью можем и доказать, что Бог существует, и тут же параллельно доказать, что Бог не существует. Это две абсолютные очевидности одного и того же человеческого естественного разума. С какой бы стороны мы не заходили, оказывается, что или ничто не доказуемо до конца, или, наоборот, противоположные вещи очень легко доказуемы разумом. Возникает дилемма: что с этим делать? Ответ в эпоху постмодерна один: нужно просто трезво относиться к современной ситуации. Мы как бы вернулись в эпоху софистов, в эпоху зрелой античности. Мы вернулись в эту эпоху разочарования в мировоззрениях. Теперь снова человечество, как когда-то Пилат, спрашивает: «а что есть истина?». Этой истины, по мнению современных пилатов, нет ни в науке, ни в философии, ни в социальной теории, ни в идеологии. Конечно, постмодернисты говорят, что истины нет и в религии.

Такое сомнение во всех истинах может быть воспринято нами или как угрожающее нам, или как очищающее нас. Бальтазар, русская религиозная философия, Милбанк, Радикальная Ортодоксия, Джеймс Смит предлагают воспринять всю эту ситуацию с надеждой. Когда мирской град перестает претендовать на абсолютную истину, перестает находить в человеке абсолютную истину, открываются новые возможности для теологии, для христианства, для Церкви.

Это пространство возможности не для чего-то отдельного, а для целого нового мира. В эпоху модерна разум снисходительно мог предоставить немножко пространства для веры. Как у Канта для моральной веры. В эпоху модерна разум мог предоставить немножко пространства религиозным чувствам, как у Шлейермахера. Тут же все пространство человечности, все пространство мирского града брошено, потому что человек не имеет ничего, на что мог бы сам опереться. Сегодня у человечества нет ресурса, чтобы сохранить человечность в человеке, утвердить научность в науке, философичность в философии. Человечество не имеет ресурса для сохранения образования, университета. Оно не имеет никаких ресурсов для того, чтобы продолжался, собственно говоря, земной град.

Человечество с крахом эпохи модерна оказывается в ситуации исчерпанности попытки строить вавилонскую башню. Полная исчерпанность. Башню строили в двух видах: или строго языческая, или башня, на которой написано, что это христианская цивилизация. Но в любом случае это была вавилонская башня модерна. Сегодня же есть только руины, и люди живут на этих руинах.

Постмодернисты ставят очень скромные задачи: говорить правду, а также немножко поддерживать человечность в человеке, угасающую человечность. Немножко поддерживать в человеке чувства. А глобальных задач никаких. Это сознательный отказ от глобальных претензий, от глобальных задач. И вдруг оказывается, что единственная институция в современной действительности, которая говорит о конкретной абсолютной истине – это Церковь. Единственная наука, которая претендует на абсолютную истинность – это теология. Единственный рассказ, который претендует на абсолютную значимость – это Евангелие. Единственная практика, которая претендует на абсолютную универсальность – это христианское поклонение, особенно - Литургия.

Постмодернизм предлагает честно посмотреть на человека. Он открывает вещи, которые мы как христиане можем принять, и вещи, которые мы принять не можем. Когда мы говорим, что наступила эпоха постмодерна, то так оно и есть. Люди действительно больше не верят в идеологии, в великие построения, в разум, в субъекта. Эта вера больше не существует просто как социальная реальность. Но нужно ли при этом принять постмодернизм как такой? Сам Джеймс Смит в предисловии говорит о том, что нужно относиться очень осторожно к философии постмодернизма. Почему? – Потому, что она очень похожа на античную философию. Это новая языческая философия. Это философия не христианского града, а мирского. Вот этих руин, на которых они живут. Философия постмодерна может говорить что-то истинное о человеке, а может говорить ложное, как и античная философия.

Что делала Церковь с античной философией? Ведь в целом античная философия отвергалась. Но отдельные полезные концепции, идеи брались и использовались как инструменты. Например, в философии постмодернизма можно выделить так называемое дионисийское начало - оно преимущественно связано с онтологией постмодернизма, и так называемое аполлоновское начало - оно преимущественно связано с теорией познания, с теорией герменевтики, с феноменологией. Интересна позиция Джеймса Смита. Он выбирает только то, что связано с аполлоновским началом в постмодернизме. Он мягко и корректно не говорит о дионисийском начале. Он, собственно говоря, даже пытается увидеть дионисийское начало через призму аполлоновского, которое тоже есть в постмодернизме.

Как возникла метафора Диониса и Аполлона? Ницше, истолковывая античность, говорил том, что в античности есть две стороны: одна - дневная, сторона упорядоченности, сторона построения культуры и цивилизации - это аполлоновская культура. А есть древний шаманизм, какой-то хаос, где люди черпали энергию, ночная жизнь, жизнь Диониса, бога неудержимых оргий, вина, разгула. Диониса часто не замечают, когда смотрят на античность. А между тем, по мысли Ницше, это было самое важное в античности.

Собственно говоря, постмодернизм предлагает внести хаос в разуме, и в этом – специфика релятивизма постмодернистов. Также постмодернизм утверждает хаос в воле. Человеком правит бессознательное желание: желание к существованию, желание к власти, желание к тому, чтобы занять место под солнцем получше, бессознательное желание сыграть в этом мире в красивую игру. Это желание правит человеком, но на самом деле оно из ничто приходит и в ничто уходит. В этом утверждении постмодернизм дионисийское язычество соединяет с буддизмом. Бессознательное, воображающее желание в своем корне желает возвышенного, и оно открывает наивысшее возвышенное в ничто, в уничтожении. Постмодернизм воспевает это уничтожение, особенно - уничтожение красоты. Это все-разложение. Если вы посмотрите на постмодернистское искусство – это стремление все упорядоченное разложить, вывернуть наизнанку, и любой ценой озадачить человека. Выбить его из привычной ситуации, возвысить к чему-то, или наоборот, слишком принизить куда-то, выбросить из нормы, выбросить куда-то на край. Интересно, что об этой стороне постмодернизма Джеймс Смит умалчивает. Он пытается смотреть на это как бы сквозь «розовые очки».

Юрий Черноморец, доктор философский наук


Количество просмотров 2675
ВКонтакт Facebook Google Plus Одноклассники Twitter Livejournal Liveinternet Mail.Ru

Возврат к списку

Комментарии ВКонтакте


Комментарии Facebook


Система Orphus

 

Разработка сайта – WebRassvet
Rambler's Top100 COPYRIGHTS 2009-2024 Все права защищены При частичной или полной перепечатке материалов
портала, ссылка на word4you.ru обязательна