Памяти Алексея Германа

Режиссер-перфекционист, настолько чувствительно и серьезно относился к каждому своему фильму, что некоторые даже не смотрел готовыми. Он не дожил до премьеры «Арканарской резни», киноленты, в которой не воссоздается прошлое, а создается с нуля целая жизнь

Есть что-то закономерное и, может быть, даже милосердное – как бы странно или дико это ни звучало – в том, что он не дожил до приближавшейся премьеры своего последнего фильма, над которым работал последние 15 лет. Не считая тех долгих десятилетий, когда экранизация фантастической антиутопии братьев Стругацких мариновалась в виде соблазнительного, но практически, при советской власти, неосуществимого замысла.

Было ощущение, что работа над «Арканарской резней» – как всегда у Германа, тщательная, непредсказуемая, бессрочная, нервная – затягивалась не только ввиду пресловутого авторского перфекционизма, но и потому, что это первый (и, увы, последний) его фильм, посвященный не советской, не сталинской эпохе, а некоторому отвлеченному, более того – вымышленному, умозрительному миру, в котором все предстояло создавать с нуля, вглядываясь не в пространства и складки памяти, а в текст и его горизонты.

Естественное жизнелюбие и стремление жить, вопреки скверному самочувствию и возрастной хандре, неизменно творческие планы, по-прежнему превосходно, на зависть многим молодым работающая голова странным образом не сочетались с самой жизнью, отданной, как в в СССР говорили, «без остатка» отцу (писателю Юрию Герману и его произведениям), детству, советской истории, жизни тех лет, и, в конце концов, сталинизму как неповторимому историческому феномену, сколь бы странно ни выглядели любые «измы» применительно к Алексею Юрьевичу.

Отсюда подозрительное сходство его, в общем, привычной, но на сей раз какой-то особенно мучительной тяги к совершенству (а правильней сказать – к абсолютной точности) с бессознательной или сознательной прокрастинацией.

Мастерство всегда немного отдает шаманством, но в случае с «Трудно быть Богом» бесконечное переписывание и переигрывание эпизодов, многолетнее доведение цвета и звука походили на побег или скорее на неприметный, чеширский, по частям, уход.

Режиссер настолько чувствительный или серьезный, что за всю жизнь так и посмотревший ни одной картины своего сына, чтобы, по собственным словам, не разочароваться; и даже некоторые собственные фильмы – например, «Хрусталева» – Герман клялся, что не смотрел, он сумел пренебречь премьерой, становящейся все более близкой и, казалось, уже неизбежной. Превратив ее в фильный и обезвреженный – лично уже ненаблюдаемый, безучастный – этап биографии.

Таким образом, не считая двух ранних работ (на первой Герман выступил вторым режиссером, на второй в соавторстве) Герман выпустил лишь четыре полнометражных картины, из которых две посвящены Великой отечественной («Проверка на дорогах» и «20 дней без войны») и две («Мой друг Иван Лапшин» и «Хрусталев, машину!») – мирной жизни в период сталинизма, хоть это выражение и образует полноценный оксюморон. Но именно таким оксюмороном, с оглушительным эффектом сталкивающим несовместимое, и были фильмы Германа. Благодаря этим четырем картинам, детально воссоздавшим дух и быт эпохи, Алексей Юрьевич навсегда вошел в историю советского, постсоветского и мирового кинематографа. И останется в ней, даже когда от нас уйдут последние его сверстники, – те, кто застал тот жуткий, пляшущий, лязгающий, шуршащий, жизнерадостно-густопсовый, отчаянно-драчливый, истерически отважный, на глазах рассыпающийся, кустарно-рукотворный, весь в трещинках и потертостях мир, где люди и вещи составляют одно целое и даже, по давнему замечанию Михаила Ямпольского, полностью взаимозаменяемы. В отличие от их уникального, незаменимого создателя, который снимал редко, выпускал еще реже и больше не выпустит ничего.

Светлая память.