Наш адрес: Азиопа, Скотопригоньевск?

Городок, где проживало семейство Карамазовых, получил в романе название Скотопригоньевска. Ответить на вопрос, почему так произошло, нелегко. Самый простой ответ обычно ограничивается указанием на то, что, мол, в Старой Руссе времен Достоевского, в десяти минутах ходьбы от дома, где были написаны многие главы «Братьев Карамазовых», находился так называемый Скотопригоньев рынок, куда крестьяне и перекупщики пригоняли на продажу домашний скот и прочую живность. Но эта незамысловатая версия, не требующая особых усилий для ее осмысления, при всей ее уместности и даже обязательности, явно недостаточна. Она с неизбежностью рождает новые вопросы.

Спрашивается, почему писатель с богатейшим творческим воображением, мастер изобретать для своих героев чрезвычайно красноречивые фамилии, в данном случае не потрудился дать городку Карамазовых более благопристойное наименование? Столь нелестное, малоэстетичное, носящее метафорически снижающий, уничижительный характер, обладающее чуть ли не разоблачительным звучанием, оно, вероятно, должно было значить что-то особенное, выходящее за непосредственные пределы заурядного провинциального топонима.

Можно предположить, что красноречиво-двусмысленное слово Скотопригоньевск вполне может свидетельствовать об определенных особенностях человеческого существования внутри охватывающего его пространства (топоса), указывать на некие сущностные свойства его обитателей, кодировать определенные текстовые и внетекстовые реалии, требующие отдельного углубленного осмысления. По всей видимости, в нем должна присутствовать достаточная степень тождества знака и значения, слова и референта, номинации и денотата.

В отличие от щедринского города Глупова, являющегося чистейшим авторским вымыслом и не имеющего конкретного прообраза, с которого он мог бы быть хотя бы частично списан художником-литератором, у Скотопригоньевска такой прообраз есть. Это реальный уездный городок Новгородской губернии, обладающий множеством конкретных пространственно-временных признаков, имеющий свое неповторимое лицо, свою задокументированную биографию, погруженный в прошлое и настоящее, в реальную историю и в совершенно определенный тип социальности.

Если согласиться с тем, что Достоевский, искавший название для городка Карамазовых, чуть ли не с земли подобрал то, что валялось у всех на виду, то возникает вопрос, отчего название старорусского крестьянского рынка показалось ему приемлемым, подходящим к его замыслу? Не оттого ли, что в подручной семантике местечкового топонима, не содержащего в тот момент в себе ничего иносказательного, ему приоткрылось нечто такое, чего, может быть, во всей России никто, кроме него, не смог бы прозреть. Так иногда случается с очень одаренными поэтами, которые, найдя нужные слова для художественного пересказа своих смутных интуиций, лишь позднее, спустя какое-то время, начинают сознавать истинное значение посетивших их прозрений и запечатлевших их слов. В нашем случае эмбрион будущей страшной катастрофы уже существовал, и Достоевский, получается, одним из первых предсказал не только ее близящееся рождение, но и дал имя страшному младенцу, которому предстояло убить мать.

Писатель сумел точно, сильно, ярко воссоздать в романе картины повседневной жизни скотопригоньевцев – взрослых и детей, мужчин и женщин, господ и слуг, богатых и бедных. Они живут у него социальной, хозяйственной, нравственной, интеллектуальной, религиозной жизнью, любят и ненавидят, дружат и враждуют, сталкиваются с властью и законом, выражают свои чувства и мысли посредством разнообразных языковых и поведенческих форм. При этом писателю важно не то, что в Скотопригоньевске имеется обширная торговля домашним скотом, птицей, квасом, печенкой и яйцами, а совсем другое. Он населяет свой городок не головотяпами-глуповцами, а людьми совершенно иной формации - карамазовыми. Именно через них русский дух готовился заявить о себе уже посредством совершенно особых манифестаций частного и публичного характера. Вырисовываются не совсем привычные для XIX века очертания грядущего коллективного «мы», проступают контуры какого-то нового типа симфонической личности. Готовится историческое рождение будущей трагедии из духа типичного провинциального городка.

Скотопригоньевск предстает у Достоевского таким же полноценным героем романа, как и прочие его персонажи – Карамазовы, Смердяков и другие. Более того, если изменить оптику прочтения и взглянуть на роман из некоего метафизического далека, как бы через перевернутый бинокль, аннулирующий детали и оставляющий лишь самое крупное, то симфоническая личность уездного городка предстанет в качестве едва ли не единственного протагониста «Братьев Карамазовых».

Достоевский не счел нужным применять биографический метод к этому своему герою, и городок Карамазовых, в отличие от прочих ведущих персонажей, остался без биографии. Сейчас, спустя много времени, можно сказать, что это была не промашка, а очень верный авторский ход. Если бы писатель потрудился над такой биографией и Скотопригоньевск удостоился бы, подобно городу Глупову, подробного исторического очерка, то это бы лишило его ряда важных свойств.

В первую очередь исчезло бы все то, что по сей день придает его названию что-то вроде метафизической ауры, окрашивает его мысленный образ в социально-мистические, устрашающе зловещие тона. Не имея конкретной биографии, он обрел обобщенные черты города-символа, а с ними и способность выполнять в последующие времена в различных сферах гуманитарного дискурса несравнимо большее число функций, чем щедринский Глупов.

Сегодня Скотопригоньевск воспринимается в пространстве этого дискурса как масштабный знаковый комплекс с многими смысловыми измерениями, явными и скрытыми коннотациями и с необъятным социокультурным контекстом, неуклонно расширяющимся и отбрасывающим на сам топоним все новые семантические тени и аксиологические блики.

В своей роли ценностно-смыслового конструкта, переменной семиотической величины Скотопригоньевск достоин самого серьезного внимания со стороны современного гуманитарного сознания. Он действительно обладает большим смыслопорождающим потециалом. Впрочем, для его способности генерировать новые социокультурные смыслы характерна импульсивность. Сегодня нам доподлинно известно, сколь разной она была в конце XIX века, в середине и на исходе XX столетия.

После выхода романа в свет гуманитарная новизна топонимического смыслообраза стала зависеть не столько уже от текста, сколько от контекста и от способностей аналитиков фиксировать семантические интерференции, а также возникающие интерпретационные коллизии и направлять их в то русло гуманитарной рефлексии, где происходило бы не растрачивание понимания, а приращение смыслов.

В литературном топониме оказался заключен некий социокультурный код, позволяющий видеть в Скотопригоньевске, в сопровождающей и окружающей его текстово-внетекстовой реальности что-то вроде метафорически окрашенного символа всего российского мира. Ведь в изначальном поле его смыслов присутствуют не только провинциальность, являющаяся его главным атрибутом, но и элементы столичности, и даже европеизма. На это указывают непосредственные жизненно-бытовые связи героев романа с Петербургом и Европой, а также то немаловажное обстоятельство, на которое указал С. Н. Булгаков, заметивший, что в маленьком городке, где живут Карамазовы, бьется пульс мировой мысли.

Скотопригоньевский мир – это не корпускула; он не замкнут, не герметичен. Самые разные факторы, самородные мысли, залетные идеи, экстравагантные фантазии, глубокие прозрения, религиозные откровения образуют в этом мире бурный водоворот, в который вовлечено множество скотопригоньевцев, от местных обывателей и чиновников до приезжих высокообразованных гостей. Этот водоворот свидетельствует о существовании глубин духовной жизни, которые доступны восприятию далеко не всякого читателя и взывают к весьма серьезным размышлениям.

Зрительно-звуковой образ топонима, его грубоватая колористика энергично подталкивают мысль читателя в достаточно определенном направлении. Они заставляют предположить, что обитателям российского провинциального городка присущи черты отнюдь не возвышенного свойства. Метафорические коннотации, отсылающие к образам понурого рабочего скота, а также скота, гонимого на убой, если они связаны с человеческими сообществами, указывают на способность этих сообществ проваливаться из сравнительно цивилизованной, «искусственной» среды в бездны докультурной, внекультурной «естественности» скотских состояний и зверских отношений.

Достоевскому это свойство людей открылось еще во времена пребывания в сибирской каторге. В «Записках из мертвого дома» он писал о нем. Мысль о том, что даже «самый лучший человек может огрубеть и отупеть… до степени зверя», не покидала его и во время создания «Братьев Карамазовых».

В Старой Руссе, где писались многие главы романа, Достоевскому приходилось наблюдать разнообразные картины жизни простых местных жителей. Это были, по преимуществу, добродушные мещане и мирные пригородные крестьяне. До революций было еще далеко.

Так же далеко было и до гражданской войны, способной, как писал он в «Дневнике писателя», «озверять людей на целое столетие». Никто еще всерьез не размышлял о возможности массовых превращений русских обывателей в яростных убийц, уничтожающих друг друга в мясорубке кровавых братоубийственных распрей.

Далеко было и до времен, когда миллионы людей превратятся в стада, гонимые на убой железными жезлами беспощадных вождей и подстегиваемые окровавленными бичами их сатрапов. Далеко было до создания ГУЛАГа, до написания «Архипелага ГУЛАГ», в котором Солженицын расскажет о своем устрашающем геополитическом виде́нии, о пригрезившемся ему небывалом скульптурном образе-символе мирового тюремно-лагерного Скотопригоньевска, занявшего к тому времени уже 1/6 часть земной суши:

«Где-то на Колыме, на высоте – огромнейший Сталин, такого размера, каким он сам мечтал себя видеть, - с многометровыми усами, с оскалом лагерного коменданта, одной рукой натягивает вожжи, другою размахнулся кнутом стягать по упряжке – упряжке из сотен людей, запряженных по пятеро и тянущих лямки. На краю Чукотки, около Берингова пролива это тоже бы очень выглядело».

Когда Достоевский перенес обычный рыночный топоним в совершенно новую смысловую среду социально-философского романа, когда спустя много лет русское гуманитарное сознание обогатилось сумрачными коннотациями, обусловленными известными историческими мутациями российского мира, то грубовато-простонародное слово с безобидной семантикой и непритязательной аксиологией превратилось во впечатляющий смысловой концентрат, в многозначительный символ, в морально-политическую метафору мощной обличительно-саморазоблачительной силы.

Топоним оказался словом-айсбергом. Обнаружилось, что наименее ценна в нем видимая часть, отсылавшая к старорусскому Скотопригоньеву рынку. Она почти сразу перестала вызывать какой-либо особый интерес. Но зато другие смысловые пласты, поначалу скрытые, начали постепенно всплывать на поверхность.

Стало открываться такое, что и в голову не могло придти ни одному старорусскому обывателю, регулярно посещавшему Старопригоньев рынок. Впрочем, от читателей 1880-х, когда роман «Братья Карамазовы» явился во всей полноте авторского замысла, эти смысловые глубины, скорее всего, также были скрыты. Лишь после того, как время и история основательно потрудились в том разрушительном направлении, которого так опасался создатель романа, пугающий смысл литературного топонима начал проясняться, расширяться, углубляться, пока не достиг нынешней степени полноты и очевидности.

Сегодня, когда герменевтические ресурсы антропоморфных, «машиноморфных», «социоморфных» и прочих метафор нынешнего социального мира, продолжающего «лежать во зле», успели в значительной степени исчерпаться, то «зооморфно-скотоморфная» метафора авторитарно-коммунитарного мироустройства, найденная когда-то Достоевским, оказалась весьма кстати. Ее вполне можно поставить в тот же ряд, где ныне пребывают такие «украшения» нашего социально-политического языка, как «крысарий» и «человейник» А. Зиновьева, а также прочие лингвистические зеркала, смотрясь в которые, современный мир узнает себя.

Почерпнутая не из развязно-ругательского лексикона раздраженных публицистов, имеющая солидную генеалогию, приличный культурно-исторический возраст, она способна многое поведать и объяснить не только профессиональным литературоведам, но и прочим субъектам современной культурной, социальной, политической жизни и в первую очередь тем, кто склонен тешить себя успокоительными иллюзиями, будто архипелаг Скотопригоньевск бесследно погрузился на историческое дно, подобно древней Атлантиде.

В пространстве того дескриптивно-аналитического дискурса, который сегодня именуют россиеведением, слово Скотопригоньевск вправе занимать место фундаментальной дескриптивной единицы. Метафорическая насыщенность этой единицы такова, что позволяет ей производить тот особый эффект, в результате которого гуманитарное сознание как бы выдвигается из темного тоннеля на освещенное пространство. Однако здесь его поджидают некоторые затруднения, требующие дополнительных аналитических усилий.

Дело в том, что провокативно-эпатажная смысловая начинка топонима такова, что поднимает его до уровня социально-исторической парадигмы, маркирующей эпоху, чья собственная провокативность и эпатажность были запредельными. Но в новых исторических условиях начала третьего тысячелетия кое-что изменилось. Ныне титаны богоборческого модернизма и стратеги брутального тоталитаризма уже сошли со сцены, а их сменили юркие и суетливые наследники с мелкими чертами политических эпигонов.

Зловещая идея имперского Скотопригоньевска, некогда залитого кровью, как великим потопом, отодвинулась в прошлое и утратила значительную толику своей мрачной ауры. Новые поколения уже не соприкасаются с ней непосредственно, а узнают о ней и ее воплощениях в основном через опосредующие звенья художественно-документального характера. При этом они чувствуют себя окруженными чем-то вроде противоударных, смягчающих подушек. Изготовленные не из надежных материалов защитно-правового характера, а всего лишь из таких эфемереид, как способность времени затягивать раны, человеческой склонности к забыванию, нежелания людей расстраивать себя неприятными воспоминаниями и т. д. и т. п., эти подушки, несмотря на их очевидную ненадежность, отчего-то многих устраивают.

И вот тут обнаруживается самое интересное. Оказывается память о скотопригоньевском периоде евразийской/азиопской цивилизации успела прочно закрепиться в механизмах социальной наследственности и приобрела новые формы, уже не скоротечные, а долговременные. Нынешние поколения уже не нуждаются в том, чтобы ими правили с помощью огня, железа и крови, чтобы их погоняли жезлами и бичами. Их деды и отцы, вымуштрованные прежними гуртоправами, передали потомству способность к послушанию, к политически корректным демонстрациям своей покорности.

Теперь достаточно лишь негромкого окрика, чтобы массы дружно устремлялись в указанном направлении. При этом личность погонщика совершенно не важна. На его месте может быть кто угодно, масса все равно останется послушной. Погонщик может спокойно уйти в долгосрочный отпуск, улететь на Луну, впасть в безвозвратную кому, процесс все равно будет идти своим прежним чередом. Для этого достаточно лишь регулярно озвучивать в эфире щелканье бича. Благоприобретенные и передающиеся по наследству внутренние адаптивные механизмы пугливого самосохранения способны сами успешно справляться с путеводительской функцией. Погонщик уже давно переселился внутрь каждого отдельного политического животного, создавая у последнего иллюзию свободного передвижения по политическому выгону.

Несомненно, что Достоевский создал в «Бесах» и «Братьях Карамазовых» мифологему, обозначающую зачинающуюся цивилизацию нового типа с совершенно особым строем практической и духовной жизни. Эта мифологема у него постепенно разворачивалась через основные сюжетные линии его романов. Ее контуры постепенно прояснялись и становились все более отчетливыми. Однако культурно-историческая жизнь бесовско-карамазовской мифологемы не ограничилась пределами литературного пространства. В последующие десятилетия денотату, обозначаемому словом Скотопригоньевск, удалось обрести поистине геополитические масштабы.

Из всего этого следует, что отнюдь не напрасно и не случайно Достоевский проявил «трагическое остроумие», когда не пожалел приютивший его тихий городок Старую Руссу и нарек его Скотопригоньевском. События российской (да и не только российской) истории показали, что стада, в которые способны превращаться «мирные народы», не одинаковы, не однородны. Одни оказались состоящими из тех, кто готов понуро избывать свою долю, а у других была совсем другая судьба.

С этими, вторыми, происходило то, что описано в Евангелии от Луки, в истории о стаде свиней, в которых вселились бесы. Но в России ХХ века люди, с которыми это произошло, в отличие от тех свиней, не стремились к суициду, а начинали действовать в совершенно особом направлении. Движимые демонизированными мотивами, интересами, идеями, они становились уже не стадами, а стаями, состоящими не из животных, а зверей, готовых терзать, пожирать, уничтожать.

Когда Достоевский посвятил им своих «Бесов», то в результате получился роман не об уездном, а о губернском Скотопригоньевске, куда ворвалось стадо свиней с вошедшими в них демонами разрушения. Масштабы смертоносной деятельности, на которую они оказались способны, впечатлили современников. Но, как выяснилось впоследствии, они были ничтожны по сравнению с последующими разрушениями новой эпохи, когда уездные и губернские Скотопригоньевски слились в единую евразийскую геополитическую громаду.

Не от того ли Скотопригоньевск – это не просто романный топоним, а нечто гораздо большее? Он оказался не только литературным «зазеркальем» того уездного городка, в котором когда-то живал создатель «Братьев Карамазовых», но обозначением инфернального «подполья» целой цивилизации, носителем сумрачных метафизических смыслов того, что происходило и до сих пор происходит с ней.

В сущности, в «Братьях Карамазовых» Достоевский обозначил всего лишь идею будущего Скотопригоньевска. Эта идея была по своему первична, подобно идеям Платона или концепции Шигалева из «Бесов». А уж затем, какое-то время спустя, она облеклась в плоть сотен тысяч истязателей и в кровь десятков миллионов их жертв, страдальцев и мучеников.

Эта идея, имевшая поначалу чисто художественную внешность и уже в силу этого не смевшая, казалось бы, претендовать ни на что серьезное, оказалась далека от чистого вымысла. Время показало, что она несла в себе достаточно много из того, что позволяет ее назвать предвосхищением того геополитического кошмара, который был учинен народом-богоборцем. В ней с самого начала оказалась запрятана роковая, устрашающая сущность, которая впоследствии приоткрылась. С ней произошло нечто, напоминающее судьбу Эдипа, которому предначертано было совершить бросающие в дрожь преступления - убить отца и жениться на матери.

И как Эдип, несмотря на его сопротивление, не смог предотвратить осуществления страшного прогноза, так и идея Скотопригоньевска пробила себе путь с упорством мощного ледокола. В результате русский Эдип, оказавшийся все тем же «серьезным мужичком», взялся за свои темные дела с таким рвением и размахом, что оставил далеко позади своего древнего мифического предтечу.

Если уж ссылаться на греческую античность, то можно упомянуть еще и учение Аристотеля о четырех типах причин, господствующих в мире. Согласно автору «Метафизики», среди них весьма важную роль играет так называемая целевая причина. Ее своеобразие состоит в том, что она соединяет в себе свойства как причины, так и цели. Это делает ее похожей на что-то вроде намагниченного ориентира, который издалека действует притягательным образом на предмет, содержащий металл, и заставляет его устремляться к себе как к чему-то манящему, желанному.

Топоним-символ, введенный Достоевским, оказался таков, словно писатель наделил его неумолимой притягательной силой долговременной целевой причины, побуждавшей широкие скотопригоньевские массы двигаться именно туда, где их должны были «резать или стричь».

Слово Скотопригоньевск, использующее метафорические элементы, создает определенный ментальный образ, которому, в свою очередь, свойственно включать воображение. И оно тут же пускается в странствия и выводит мысль далеко за пределы наглядно-первичных контуров топонима. Мысль отрывается вначале от вербально-слухового образа, а затем и от образа ментального и отправляется в свободное плавание. С этого момента ее культурно-историческая судьба изменяется, поскольку отныне на нее могут обращать заинтересованное внимание уже не только литературоведы, но и философы, историки, социологи, культурологи и прочие гуманитарии-интеллектуалы.

В результате пересадки Достоевским хозяйственно-крестьянского топонима в новую смысловую среду социально-философского романа, а также из-за возникших позднее коннотаций, обусловленных известными историческими мутациями российского мира, простое слово с безобидной семантикой и непритязательной аксиологией превратилось в впечатляющий смысловой концентрат, в многозначительный символ, в морально-политическую универсалию мощной обличительной силы. Слово оказалось больше самого себя. В нем стали открываться такие смыслы, которые и в голову не могли придти первым поколениям читателей «Братьев Карамазовых». Лишь после того, как история основательно потрудилась в том разрушительном направлении, которого так опасался создатель романа, пугающий смысл литературного топонима начал проясняться, расширяться, углубляться, пока не достиг нынешней степени наполненности и очевидности, не оставляющих места для иллюзий и сомнений.

Неизвестно, в какой степени сам Достоевский предвидел динамику возможного самовозрастания этого смысла, но, вероятно, собственная интеллектуальная интуиция кое-что ему на этот счет подсказывала. Ведь к тому времени на страницах «Бесов» уже существовал шигалевский проект, имевший стопроцентную скотопригоньевскую природу.

Метафорическая насыщенность слова Скотопригоньевск способствовала его превращению в специфический мыслительный инструмент, оперирование которым позволяет вскрывать те особые смыслы социальных реалий прошлой и современной жизни, говорить о которых прямо, без экивоков, по тем или иным причинам не всегда хочется. Эти смыслы, выходящие за пределы дискурсивных площадок, привычных для нынешнего гуманитарного сознания, обладают значительным герменевтическим ресурсом. А это уже само по себе служит достаточным основанием для того, чтобы отнестись к ним с должным вниманием.

Когда Достоевский назвал Старую Руссу Скотопригоньевском, он фактически предрек всем, кто проживал в ней, их будущее реальное переселение в совершенно иной мир, где им придется стать скотопригоньевцами. И это перемещение исторического человека в пространство совершенно новой цивилизации обернулось для него настоящей антропологической катастрофой.

Оставаясь географически на своем прежнем месте, массовый русский обыватель пережил многогранную, всестороннюю мутацию-инволюцию, охватившую все его существо и сокрушившую основные структуры его «я» - социальные, моральные, духовные. По сути, это был акт массового исторического суицида традиционного геополитического субъекта, старавшегося до этого жить по классическим законам теоцентрически организованного мира, но в нужный момент не принявшего мер предосторожности и самозащиты и потому фактически подставившего свои, не слишком прочные духовные конструкции под удар исторического тайфуна с красивым названием «Модерн».

Владислав Бачинин, gazeta.mirt.ru

Количество просмотров 2300

Наш адрес: Азиопа, Скотопригоньевск?

Комментарии ВКонтакте

Комментарии Facebook


		Поиск по сайту:
	«Не наше дело предписывать Богу, как ему следует управлять этим миром». (Нильс Бор)


Главная \| О нас \| Контакты \| Карта сайта \| Ссылки \| Наши авторы \| Подписка Служба поддержки