Протестантские корни воспитательных стратегий формирования нового человека

Всякий образ жизни требует определенного типа личности, адекватного социального характера с адекватной «структурой чувствования».

Переход от традиции к модерну был бы невозможен без глубокого перевоспитания если и не всего множества втянутых в него индивидов, то по крайней мере некоторой их критической массы. В деревенском аграрном обществе индивид не знал, что такое «свобода» и как ею пользоваться. Вся его жизнь регулировалась жестким регламентом, который в свою очередь был отражением жесткого графика сельскохозяйственных работ. Человек аграрного общества был фактически одним из компонентов биоценоза и ничем больше.

Традиционное общество не знает ни трудовой этики, ни концепции личной дисциплины или инициативы. Трудиться человека вынуждал системный (экологический) императив. В той мере, в какой, конечно, можно было удержать человека на месте. Если это не удавалось, то к нему применялось социальное принуждение, сводившееся к пресечению свободы передвижения.

Первые признаки трудовой этики появляются в христианстве - религии нижних городских слоев (Макс Вебер). Угроза (ремесленника) Павла «кто не работает, тот не ест» возникает именно в этой среде, и адресована тому, кто бросает свое ремесло и становится дармоедом (parasitietrender Schmarotzer, как выражается Вебер), добывая себе пропитание уличным миссионерством, - то есть люмпен-интеллигенции, говоря по-нашему. Но эта формула как моральный императив на отношение рядового человека к жизни никогда не влияла.

Такая формула была востребована не для воспитания личности, а для других целей. В деревне она оказывается актуальной в условиях аграрного перенаселения, когда у человека появляется возможность не работать, поскольку продуктивность биоценоза от его трудового вклада не зависит. На основании этой этики лишние рты выживались из деревни в инстинктивной попытке избежать скрытой безработицы. В городских предместьях аграрной эпохи с их фронтирным хаосом она оправдывала полное отсутствие какого бы то ни было социального страхования. А в новых промышленных поселениях индустриальной эпохи - фактически принудительный фабричный труд. И повсюду формула Павла - «кто не работает, тот не ест» использовалась неимущими как оправдание грабежа - будь то простое воровство, грабеж на большой дороге или спазмы идеологически мотивированных экспроприаций имущества «рентополучателей».

Все резко изменилось, когда обнаружилось, что предприятию, ориентированному на расширение и прибыль в условиях конкуренции (в частности и за рабочую силу), нужны были работники, способные производить больше, чем нужно было им самим для простого выживания. Проблема воспитания масс существенно усложнилась и получила новый масштаб, когда была осознана проблема долгосрочного экономического развития наций.

Стандартная христианская проповедь как будто бы получала, наконец, исторический шанс из компенсаторного заклинания и инсургентского клича превратиться в инструмент воспитания, но в новых условиях она оказывается просто недостаточной. Наступает эпоха новых этических инициатив и педагогических практик. Конструируется поистине «новый человек».

Главные педагогические кампании, расположившиеся на европейской магистрали всемирной новой истории, были связаны с: 1) церковной реформацией XVI-XVII веков; 2) викторианским XIX веком индустриализации; 3) строительством социализма в СССР; 4) неолиберальным коллективным выбором (public choice) в конце ХХ века.

В ходе церковной реформации мирскому индивиду впервые дали понять, что, появившись на свет, он еще не стал человеком и теперь должен им стать, развивая у себя новые привычки, отличные от тех, к которым он тяготел - в силу инстинктов (природа) или установок (культура), усвоенных ранее. Огромная пастырская литература и проповедь неустанно призывали индивида к «методическому» образу жизни, не оставлявшему места бездействию и неосмысленному действию. Жизнь, гласила новая мораль, - это дар Божий и не должна расходоваться впустую. Это была моральная мобилизация на жизнь как подвиг во славу Господа. Деятельная жизнь в миру была превращена в особую версию аскезы, сохранив важный элемент монастырской практики - чувственное и потребительское воздержание. В этом отношении к жизни и в этой жизненной практике впервые все формы принуждения заменялись самодисциплиной; самовоспитание должно было стать привычкой.

Пионерами этого отношения к жизни принято считать кальвинистов (пуритан), хотя многие авторы (реагируя на тезис Вебера, у которого им отведена главная роль), высказывали на этот счет различные сомнения. Но как бы далеко ни уходили корни этой педагогической кампании, именно начиная с пуританства она быстро пошла вширь, а в ходе реформирования уже самой католической церкви охватила всю христианскую Европу. Церковь (любой деноминации) и государство провели глубокую перевоспитательную работу в массах, именуемую теперь «конфессионализацией»[1].

К XIX веку эта кампания выдыхается в связи с секуляризацией. Но не только. Быстрый рост производительности труда позволил выпускать все больше благ, и главное, гораздо больше, чем человеку было нужно согласно стандартам того времени. Поэтому пришлось внести в программу достойной жизни свои коррективы. Этим занялись викторианские протестанты-моралисты, начиная с утилитаристов. Центральным понятием этой педагогической кампании был «характер»; индивида уговаривали работать над своим «характером».

Викторианские моралисты отдавали себе отчет в том, что они обращаются к массе, у которой страх Божий уже сильно ослаб, если не атрофировался вовсе, и традиционная церковно-религиозная риторика на нее мало действует. Кроме того, они обращались уже не к бюргерству - то есть протокапиталистическому предпринимателю, как протестантские проповедники раннего модерна, - а к фабрично-городскому пролетариату.

Предприятие, ориентированное на доход, нуждалось в достаточно производительном труде, а для этого дисциплина была нужна не только на рабочем месте, но и за воротами предприятия. Как бы мало ни платили рабочему, он должен был получать минимум, необходимый для воспроизводства рабочей силы, а поскольку платили не натурой, а деньгами, нужно было еще, чтобы рабочий использовал эти деньги именно на восстановление своей работоспособности, а не на что-нибудь другое, прежде всего на пьянство - главный бич раннекапиталистического индустриального города. Поэтому воспитательные усилия викторианских моралистов-педагогов как христиан были направлены в основном на облагораживание быта. Речь шла не столько о потребительском воздержании, сколько о достойном человека потреблении материальных благ, то есть о «цивилизованности».

Третья внушительная кампания по перевоспитанию масс была предпринята большевиками после октябрьской революции. По духовной напряженности она не уступает протестантской кампании, а по размаху сопоставима с христианской конфессионализацией в целом. Интересно, что, в сущности, она была российской версией с христианской конфессионализации, поскольку церковно-государственная конфессионализация в России при Старом режиме так и не состоялась, хотя намеки на нечто подобное можно усмотреть в проектах Петра I и Феофана Прокоповича, тяготевших к протестантству, и Павла I, тяготевшего к католицизму и иезуитам, а затем в деятельности Синода под руководством Константина Победоносцева. Но к этому времени влияние церкви на массы, и без того всегда слабое в России, быстро шло на убыль, и российская общественность тогда скорее имитировала современный ей викторианский протестантский морализм. Но и это направление заметных результатов не дало, а революция его прервала, хотя и не навсегда. «Передовому отряду» пришлось восполнять этот пробел в истории цивилизирования общества.

К концу ХХ века и на Западе, и в России началась новая кампания по перевоспитанию человека и конструированию нового субъекта как «менеджера самого себя». Этот проект вдохновляется поздним неолиберализмом, овладевшим умами истеблишмента к концу 1970-х. Адресатом проекта на этот раз стали «новые средние слои». Эта кампания началась под фанфары политической пропаганды; фанфары потом поутихли, но сама кампания продолжается и сейчас; главным образом в сфере специализированного бизнес-образования, консультирования и во многих корпорациях - что называется, без отрыва от производства.

Эти педагогические кампании имеют и сходства, и различия.

В программе формования советского человека, в «кодексе строителя коммунизма» можно усмотреть важные параллели с пуританством. Знаменитая сентенция Николая Островского: «Самое дорогое у человека - это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы», - выглядит как буквальная цитата из пуританской проповеди. Революция большевиков вообще во многих отношениях напоминает религиозную революцию раннего модерна[2].

Бросается в глаза, что протестантско-пуританский и большевистский проекты имеют ярко выраженный антипотребительский, аскетический характер. Это сходство особенно впечатляет, если иметь в виду, что прямого заимствования тут не было. Опыт протестантизма (в отличие от идей просвещения и Французской революции) в России вообще был очень слабо отрефлексирован.

Показательно и то, что после острохаризматической фазы большевистской революции, в последующей сравнительно спокойной фазе систематического строительства социализма культурно-воспитательная политика партии стала поразительно похожа на политику викторианских протестантов-моралистов, в которой было немало реминисценций протестантской революции.

Различия между пуританским и советским проектами тоже, конечно, очень существенны. Человек пуританского проекта - одинокий индивид, нонконформист. Ему соответствует бизнесмен-одиночка. По своей сути протестантская этика была, собственно, не трудовой, а хозяйственной (Вебер это все время подчеркивает), хотя в ней предпринимательство и неотличимо от трудовой деятельности. Субъект, конструируемый советской педагогикой, - это, прежде всего, участник большого производственного коллектива. Он посвящает свою жизнь не служению Богу, а служению «общему делу», и это имеет много последствий.

Нынешний неолиберальный проект, конечно, - это еще одна реминисценция протестантизма, коль скоро он ориентирует субъект на неустанное творчески-трудовое предпринимательское усилие ради его успеха, то есть экономическую эффективность самореализации индивида на рынке[3]. Но в то же время он резко усиливает начавшуюся в викторианское время реабилитацию потребления, доводя ее до поощрения гедонизма, чего и следовало ожидать в условиях экономики, сознательно разогреваемой со стороны спроса, то есть потреблением (demand side economy). А это уже интригующим образом напоминает идеал «всесторонне развитой» личности советского проекта (в духе антропологии раннего Маркса) и магическую формулу коммунистического идеала «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Но это еще не все: неолиберальный проект ориентирует индивида на беспредельное повышение своей трудовой эффективности ради успеха коллектива - «бригады» или «команды» (team), корпорации или даже нации, что, конечно, сближает его с советским проектом гораздо больше, чем с протестантским.

***

Можно придавать всем этим сходствам и различиям большее или меньшее значение, по-разному их интерпретировать, но очевидно, что все эти кампании были радикально и форсированно перевоспитательными и решали, в конечном счете, одну и ту же задачу: создать индивида, способного в своей жизненной практике к эффективному синтезу свободы и дисциплины, то есть все они стремились как-то институционализировать субъект, чье поведение было бы адекватно пониманию «свободы как осознанной необходимости», если пользоваться марксистской терминологий.

Заметим также, что и западное «капиталистическое», и советское «социалистическое» общество перешли к неолиберальному проекту одновременно, когда и там, и там ключевой фигурой в производстве становился уже не изолированный предприниматель и не рабочий, а корпоративный «сотрудник», комбинирующий ролевые признаки бизнесмена и рабочего. Таким образом, неолиберальный проект оказывается, похоже, синтезом предыдущих протестантских проектов. Соблазнительно видеть в нем продукт той самой «конвергенции», которую предвидел Джон Кеннет Гэлбрейт более полувека назад.

В этой схеме все перевоспитательные эпизоды выглядят как фазы некоторого, хотя и «рыскающего», но все же направленного процесса. Тогда, однако, возникает неприятный вопрос: куда этот процесс ведет? Есть стилистически смешанная научно-профанная версия, изображающая проект конструирования «человека советского» как бессмысленную наивно-утопическую и чуть ли не преступную попытку вывести некоего искусственного гуманоида, насилуя «человека естественного», - до чего будто бы никто больше не додумался. На самом деле советский проект не был никаким извращением-исключением, и если тут речь идет о каком-то насилии над «человеком естественным» (или «человеком традиционным»), то это характерно для всего модерна. В таком случае трудно удержаться от попытки оценить меру успешности или неуспешности перевоспитания человека в модерне.

Глубокий провал советского проекта производит сильное впечатление. Советская система воспитала-таки некоторую армию «честных советских тружеников», очень напоминавших благочестивых протестантов-бюргеров и англо-викторианских мещан. И сохраняла свои первоначальные гуманитарно-антропологические амбиции, но на самом деле стала их быстро дополнять, а потом и заменять принуждением. Сначала в ГУЛАГе, где по первоначальному и неосуществленному замыслу исправительно-трудовые лагеря были похожи на европейские монастыри и пуританские колонии в Америке. А затем и во всем обществе, все более походившем на трудовой лагерь облегченного типа. Помимо этого, «изготовление» советского индивида сопровождалось массивными патогенными эффектами. То, что было зафиксировано в официальной медицинской летописи советского общества, уже производит пугающее впечатление. Но это была только вершина айсберга.

Однако другие педагогические кампании эпохи модерна были тоже вовсе не такими уж блистательно успешными. Атмосфера в пуританских общинах была весьма репрессивна. Пуританский проект существенно дополнялся практиками, похожими на гулаговские: работные дома в Англии, рабовладение в США и еще более системно важные варианты квазирабовладения, особенно распространенные в колониях.

То же самое можно сказать и о неолиберальном проекте. Корпорация, работающая по рецептам неолиберальной по духу «науки менеджмента», тоже не менее репрессивна, чем советское государственно-экономическое предприятие, и даже более репрессивна, чем позднесоветское. Клиника субъекта, подвергнутого надлежащему воспитанию в неолиберальном духе, тоже внушает все большие опасения[4]. Характерные для него патологии личности могут оказаться намного серьезнее, чем патологии, сопровождавшие пуританскую одержимость «доходом» и советскую одержимость «самоотдачей», с одной стороны, и либертарианским гедонизмом, с другой. Как их синтез неолиберальный проект личности может вместо взаимного балансирования двух крайностей привести к их суммированию, даже с синэргетическим эффектом.

1) Подробнее об этом и библиографию основополагающих работ на эту тему см.: Кустарев А. Монархия и революция: Павел I и иезуиты // Космополис. 2008. № 2.

2) Подробнее об этом в других аспектах см.: Он же. Об агентах советского хронотопа // Ab imperio. 2002. № 3.

3) См.: Aubrey B.R. Managing Your Aspirations: Developing Personal Enterprise in the Global Workplace. New York: McGraw-Hill, 2010.

4) Dardot P., Laval Ch. La Nouvelle raison du Monde. Essai sur la Societé néolibéral. Paris, 2009.

www.nlobooks.ru

www.mirvboge.ru

www.gazetaprotestant.ru

Количество просмотров 1672

Протестантские корни воспитательных стратегий формирования нового человека

Комментарии ВКонтакте

Комментарии Facebook


		Поиск по сайту:
	«Библия – необыкновенная книга. Она Живое Существо, побеждающее все ей противостоящее». (Наполеон)


Главная \| О нас \| Контакты \| Карта сайта \| Ссылки \| Наши авторы \| Подписка Служба поддержки